Мой личный враг

— Я улетаю, Саш, — сказал Дима. — А то бы пришел…

Они уставились в чашки, каждый в свою. Бабу Клаву знали все Александрины друзья и подруги. Она растила внучку с двух или трех лет, после того как разошлись ее родители, подкинув ребенка уже очень пожилой свекрови. Она умерла два года назад, и Александра сильно по ней тосковала.

У входа в бар произошло какое-то движение, загремел опрокинутый стул, и Дима взглянул в ту сторону.

— Ка-акие люди! И Победоносцев с ними. Посмотри, Сашка!

Очевидно, только что закончился дневной новостной эфир, потому что в бар ввалилось сразу столько начальства, сколько бывало только после совещаний и каких-нибудь ответственных эфиров. Александра сразу углядела Вику. Яркая среди темных пиджаков — роза в густых зарослях крапивы, — она сияла ухоженным лицом и зубами американского производства. И Андрей тоже был там, будущий босс среди уже состоявшихся боссов — представительный, неторопливый, дорого и модно одетый.

У Александры никогда не хватало денег на шмотки, и Андрей ей в этом вопросе совсем не помогал, нo себя одевал с умением и любовью, справедливо полагая, что встречают все-таки по одежке…

Вся компания разместилась за одним большим столом в середине зала, и Андрей с кем-то из «младших» начальников отправился за кофе с пирожными, которыми славился этот бар.

Неужели не подойдет?

Очевидно, эта мысль так ясно была написана y Александры на лице, что Дима Тимофеев решил: нужно ее срочно чем-то отвлечь.

— Хочешь еще кофейку? А может, сока, а, Сань?

— Что? — как будто очнувшись, спросила Александра и отрицательно покачала головой. — Нет, спасибо. И не делай никаких далеко идущих выводов, Димка. Просто я никак не могу освоиться с тем, что мой драгоценный муж так далеко пошел.

— Еще не пошел, — пробормотал Димка, которого раздражал успех Победоносцева.

— Пошел, пошел, — уверила его Александра. — И далеко. По крайней мере, гораздо дальше меня.

За столом в центре зала что-то бурно обсуждали, демонстрируя окружающим общий демократизм и почти американскую открытость. Вика хохотала, склонялась к плечу генерального продюсера и что-то шептала ему на ушко, как казалось Александре, завлекательно и нежно. Она была единственной женщиной за столом и держалась превосходно.

— Я пошел, — сказал Димка. — Слышишь, Сань? И перестань, бога ради, таращиться на них. Ты что, маленькая?

— Димка, когда я научусь быть такой же, а? Так же уверенно держаться, не замечать взглядов и чувствовать себя королевой? — Она повернулась к Димке, и в полумраке бара он увидел у нее в глазах отчаяние.

— Никогда, могу тебя утешить, — грубо ответил Димка. — Это совершенно не твое. Ты такая, какая есть, и этого достаточно.

В институте они пять лет просидели за соседними столами, что давало ему право быть откровенным, не боясь ее обидеть, а съеденные на кухне у бабы Клавы борщи делали это право почти законным.

— Ты не о том думаешь, — с нажимом сказал Димка. — Вика до конца жизни будет ехать в золоченой карете и вызывать фею по мобильному телефону.

Александра усмехнулась.

— И это вовсе не оттого, что она хорошая и умная, а ты глупая и плохая, — продолжал Димка. — Просто бесклассовое общество существовало только в воспаленном мозгу вождя мирового пролетариата, да и то недолго, насколько я помню историю. Мы совсем из другого класса, улавливаешь? Мы пойдем другим путем. Слышишь, Сашка?

Димка прав, думала Александра, сидя поздно ночью в монтажной. Ничего изменить нельзя. Так уж сложилось, что у Вики Терехиной и ей подобных от рождения есть все, а у нее, Александры Потаповой, только то, что она, может быть, заработает, в том числе и в этой монтажной.

Видеоинженер Гоша засыпал за пультом, толку от него не было никакого, и Александра отпустила его покурить на лестнице и купить в ночном киоске пару сосисок в тесте. В предвкушении этих сосисок она включила в розетку чайник и, набросив на себя куртку, уселась в кресло.

Ночью в «Останкино» было тихо и холодно, неоновый свет разгонял по углам мрак. Все курили прямо в аппаратных, хотя это было запрещено, и днем строгие пожарные в зеленой форме гоняли и штрафовали нарушителей. Ночь забирала остатки сил. Хотелось лечь под одеяло и ни о чем не думать — ни о работе, ни об Андрее.

Хотя об Андрее подумать следовало бы. Что-то явно не ладилось у него с программой — насколько она себе представляла, — но Александру он в свои сложности не посвящал. Что-то где-то буксовало и, естественно, беспокоило его, а она ничем не могла помочь. Она же не Вика Терехина, всесильная, знающая всех и вся и на всех и вся умеющая воздействовать. Она могла помочь, пока Андрей был слаб и беспомощен, и помогала изо всех сил.

Вспоминая те времена, Александра необыкновенно гордилась собой, тогдашней. Все она могла: писала Андрею тексты, учила брать интервью, ездила за него на съемки, когда он болел. И любовь, выросшая из этого необычного сотрудничества, казалась незыблемой и вечной, как скала.

Что-то изменилось.