Мой папа-сапожник и дон Корлеоне

– Но ты же была молодец?

– Я старалась, но мне было не очень приятно. Он лежал там на дороге, как будто она ему принадлежит, как кровать или раскладушка какая-нибудь. Как будто ему мягко там было. Очень неприятно мне было, Хачик.

– Ты смелая женщина, ты моя жена.

– Хачик, я знаю, чья я жена. Но эти люди…

– Мы пока не знаем, кто они. Пожалуйста, будь спокойна. То, что рассказывает Карапет, еще раз сто проверять надо. Он же олух, ты ведь знаешь.

Отец улыбнулся печально и нежно, но на маму это не подействовало обычным успокаивающим образом. Когда она волновалась, то ковыряла до крови заусенцы вокруг ногтей. Эта ее привычка передалась и Светке. Но Светку за это поругивали, предвещая в будущем уродливые узловатые пальцы, а маму некому было отчитать – папа людей за слабости только жалел. Люся отчаянно понимала: ребенок не виноват, он берет пример с родителей, и поэтому всеми силами скрывала свой порок. В присутствии детей Люся держала себя в руках, вернее, руки свои держала при деле, не допуская праздности. Но Хачик, он другое дело, при нем можно расслабиться. Вот обкусывает она кожу вокруг некрупных, но, увы, потерявших юношеский перламутр ногтей, а папа терпеливо отводит Люсины руки ото рта, как с ребенком с ней обращается, честное слово. А Люся, ну точно ребенок, безропотно подчиняется.

– Мы не знаем, чего они хотят от нас, но знаем, что чего-то хотят. – Хачик говорит веско. А мама уже трясет его за рукав и требовательно наставляет:

– Если они будут вовлекать тебя в какую-нибудь опасную игру, ты, Хачик, не вовлекайся.

Папа уклончиво качает головой.

– Неужели ты согласишься?! Это опасно!

Папа вздыхает, а улыбка сама собой опять расцветает на его смуглом лице.

– Не будем торопиться, родная. Не будем за них фантазировать. Мы скоро все узнаем. И про этих людей, и про их намерения.

И он, как всегда, был прав. Эта троица заявилась сама, той же ночью.

Еще до того, как они стукнули в окно, проснулись ежи. Зашуршали в заиндевевшей траве и разбудили чутко спящего деда. Он крякнул, крутанулся на кровати и растревожил бабушку. Она храпела, и потому, когда что-то в безмятежной ночи ее грубо выбрасывало из райских кущ сновидений, последний аккорд ее храпа был устрашающим, как трубный глас, возвещающий общий сбор перед последней битвой. И этот апокалипсический пассаж бабушки разбудил маму. Она вскинулась и… пошарив рукой, рядом не нашла отца.

Он стоял у открытой двери за прозрачной марлевой занавеской. С улицы за ней его не было видно, зато он мог наблюдать за происходящим. Он стоял и просто ждал. Он видел, как к дому приближаются трое бородачей, один из которых выделялся невероятным ростом. Раздался короткий стук в окно, который заставил проснуться всех. И дом, и его обитатели замерли в ожидании.

– Дверь моего дома никогда не запирается. Кто вы и зачем пришли?

– Мы путники, хотим ночлега.

– Пожалуйста, проходите, гости дорогие. Мой дом – ваш дом.

Путники переглянулись.

– Что ж, говорят, у тебя сарай есть. Пойдем туда, чтобы не будить домашних.

Отец согласился.

– А курево есть? – спросил самый крупный из гостей.

– Мой табак – твой табак.

И они ушли.

– Света, а Света, ты спишь? – толкнул я в бок сестру, когда пробрался к ее кровати.

– Отстань, не сплю я.

– Пошли, послушаем, о чем они говорят.

– Не пойду, холодно.

– А ты одеялом обмотайся.

Я хорошо знал характер сестрицы: две-три фразы отрицания, короткая пикировка и в финале ворчливое согласие. И на этот раз мне удалось ее убедить, и Светка даже оделась в теплый свитер и шерстяные носки. Мы осторожно выскользнули из комнаты, чтобы не разбудить Маринку. Но когда мы пробрались к входной двери и потянулись было к огоньку из оконца сарая, цепкие руки матери отловили нас у порога.

– Ага, – сказала она. – Не спите.

Мы с сестрой пришли в замешательство. Ведь мы были уверены, что сейчас с позором будем водворены назад – в детскую спальню. Но, против ожиданий, Люся сказала:

– Дети, значит, так, послушайте меня внимательно, сделайте, что я попрошу, а потом навсегда забудьте, что вы это сделали.

Мы со Светкой беспокойно переглянулись. Люся, казалось, была не в себе.

– Дети, идите и послушайте, о чем говорят эти люди с вашим отцом.

Мы, остолбенев, глядели на мать.

– Понятно? – требовательно вопрошала она.

Мы тупо кивнули. Но чего-то не хватало. И она привела последний и сокрушительный аргумент:

– Это очень важно.

Судя по ее сосредоточенному лицу, по лихорадочно пылающим глазам, потемневшим этой ночью, утратившим русскую прозрачность, отразившим неведомые нам доселе бездны Люсиной души, «это» действительно было очень важно. Не просто же так мать толкает детей на семейное преступление – подслушать, о чем говорит их отец со своими хоть и непрошеными, но гостями. Это была наша мать – решительная, самоотверженная – мы узнавали ее такой. Но это была другая женщина – знакомые черты пролились через ведомые границы в заповедные области. И такой мы ее совсем не узнавали. Оба наших родителя вдруг превратились в неведомых пришельцев из других миров.

– Ну? Пойдете? Идите!

Мы сомневались, мы не понимали. И конечно, согласились.