Мои печальные победы

Дул сильный ветер в Таганроге —Обычный в пору ноября.Многообразные тревогиТомили русского царя.Он выходил в осенний садОт неустройства и досад.

Он читает, самозабвенно жестикулируя, счастливый от слов и звуков, от того, что написал, как ему кажется, нечто выдающееся, да еще и слушателя благодарного нашел. А поэма— о русской истории, загадочной смерти императора Александра Первого в Таганроге, о слухах, витавших вокруг этой якобы смерти, и, конечно, не мог Дезик обойтись без обаятельного ерничанья, когда, похохатывая, подошел к финалу, где речь шла о том, что император на самом деле и не умер, не скрылся в Сибири, а его похитили какие-то инопланетяне и увезли в космическом корабле под называнием «Струфиан».

С лукавым пафосом, щедро пересыпанным высокопарной иронией, Дезик прочитал «крещендо»: «А неопознанный объект летел себе среди комет», — и тут же потребовал выпить за успех своей гениально выдумки.

Я благосклонно хвалю поэму, разыгрываю искреннее удивление — поэты ведь не могут жить без похвалы, особенно Дезик, который первую книжечку стихов издал в сорок лет. Мне приятно его общество, и ежели выскажу нечто желчное, то потеряю обаятельного собеседника. И все-таки я чуть-чуть нарушаю правила нашей игры:

— Русская история посленаполеоновской эпохи, если верить «Струфиану», становится игровым абсурдом и обаятельным поэтическим фарсом, после которого о ней и рассуждать всерьез совершенно необязательно, — вот что я говорю Дезику. Говорю мягко, раздумчиво…

Он удивляется:

— Всякая история, Стах, достойна лишь иронии!

— Не всякая, Дезик, а русская — особенно.

— Ну прочитай что-нибудь антиироническое, — поддразнивает он меня.

Я читаю:

Россия, ты смешанный лес,Приходят века и уходят,то вскинешься до небес,то чудные силы уводятбесшумные реки твои,твои роковые прозреньяв сырые глубины земли,где дремлют твои поколенья.

Дезик на мгновение опускает глаза, задумывается и подводит черту под нашим осторожным спором:

— Ну ладно… Давай лучше, Стах, выпьем!

В очередную встречу, он был настолько возбужден, что сразу прижал меня к стойке буфета:

— Стах, слушай! — И развернул предо мной картину своего детства.

Я изобразил из себя само внимание, и стихи стоили того:

Помню — папа еще молодой,Помню выезд, какие-то сборы,И извозчик — лихой, завитой.Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.Помню — мама еще молода,Улыбается нашим соседям,И куда-то мы едем. Куда?Ах, куда-то, зачем-то мы едем!А Москва высока и светла.

Суматоха Охотного ряда.А потом — купола, купола.И мы едем, все едем куда-то.Звонко цокает кованый коньО булыжник в каком-то проезде.Куполов угасает огонь,Зажигаются свечи созвездий.Папа молод. И мать молода.Конь горяч. И пролетка крылата.И мы едем незнамо куда, —Все мы едем и едем куда-то.

Пафосные стихи редко удавались Дезику, он по натуре был печальный шут, талант вольтерианского склада, скептик, иронист, но это стихотворенье тронуло меня. Какими-то эпическими, почти величественными интонациями: лихой, завитой извозчик, горячий, звонко цокающий копытами конь, огонь и золото куполов, крылатая пролетка. И, конечно, красивая пара — родители. А главное — таинственность езды — «незнамо куда», в какое-то сказочное прекрасное будущее… Романтические стихи! И мне так захотелось в ответ прочитать Дезику стихотворенье о своем детстве — недавно написанное и не читанное еще никому:

Свет полуночи. Пламя костра.

Птичий крик. Лошадиное ржанье.Летний холод. Густая роса.Это — первое воспоминанье.В эту ночь я ночую в ночном,Распахнулись миры надо мною,Я лежу, окруженный огнем,темным воздухом и тишиною.Где-то лаяли страшные псы,А луна заливала округу,И хрустели травой жеребцы,И сверкали и жались друг к другу.

Дезик удивленно спрашивает:

— А что, Стах, ты жил в деревне?

— Да, детство прошло в калужской деревне, а отрочество — в эвакуации, в костромской…