Мои странные мысли

Но ханым-эфенди (так я обычно ее называла – я никогда не обращалась к ней по имени) не садилась за стол со мной, и мне не разрешалось есть одновременно с ней. Она хотела, чтобы я находилась достаточно близко, чтобы услышать ее вопрос: «Где соль?» – или приказание: «Убери это», так что я стояла в дверях обеденной комнаты во время ее обеда. Она часто задавала мне один и тот же вопрос: «Откуда ты?» И всегда забывала ответ. Когда я сказала ей про Бейшехир, она воскликнула: «Где это? Я там никогда не была», так что в конце концов я начала говорить, что я из Коньи. «Ах да, Конья! Я собираюсь туда однажды поехать и посетить могилу Руми», – ответила она. Позднее, когда я уже работала в других домах (один находился в Шишли, другой в Нишанташи), я снова сказала, что я из Коньи, и, хотя люди там тоже сразу вспомнили про Руми, они тут же испугались, что я буду пять раз в день совершать намаз. Впрочем, Зелиха давно научила меня отвечать «нет», если кто-то спросит: «Молишься ли ты?»

В те дома я попала по рекомендации ханым-эфенди, и тамошним семьям не нравилось, что я использую ту же туалетную комнату, что и они. В тех старых домах были устроены маленькие уборные для слуг, которые мне иногда приходилось делить с кошкой или собакой и где я оставляла свою сумку и пальто. У ханым-эфенди была кошка, которая никогда не слезала с ее рук, но при этом воровала еду с кухни, так что иногда, когда мы с кошкой оставались дома одни, я давала ей пинка, а дома жаловалась на воровку Ферхату.

Однажды ханым-эфенди заболела, и мне пришлось провести несколько дней в Шишли, чтобы присмотреть за ней, потому что я понимала – она найдет кого-нибудь другого, если я не сделаю это. Мне выделили маленькую чистую комнатку, окошко которой выходило в проем между двумя домами; солнце в нее никогда не заглядывало, зато простыни приятно пахли, и мне там нравилось. В конце концов эта комнатка стала моей. Дорога в Шишли и обратно занимала четыре-пять часов в день, так что иногда я оставалась у ханым-эфенди, подавала ей завтрак наутро, а потом шла работать в другой дом. Но я всегда рвалась назад к Ферхату, в наш квартал Гази, и всего одного дня разлуки хватало, чтобы заставить меня скучать по нашему дому и всем нашим вещам. Мне нравилось время от времени уходить с работы пораньше, в полдень, и немного бродить по городу перед пересадкой на Таксиме, но я все же беспокоилась, что кто-то из Дуттепе может увидеть меня на улицах и сказать об этом Сулейману.

Когда дамы, у которых я работала, уходили днем, они говорили мне: «Самиха, когда закончишь, не трать время на молитвы и телевизор, иди сразу домой». Я иногда работала так усердно, что могла вычистить весь город, но потом мои мысли начинали блуждать, и я останавливалась. В глубине нижнего ящика шкафа, среди рубашек и жилеток хозяина, я нашла иностранный журнал с картинками мужчин и женщин в таких непристойных позах, что, даже просто посмотрев на них, я почувствовала себя такой же развратной. В медицинском шкафчике ханым-эфенди, с левой стороны, была странная коробка, которая пахла миндалем, а внутри ее, под гребешком, лежала иностранная банкнота. Мне нравилось перелистывать забытые в редко открывавшемся ящике семейные альбомы, старые свадебные, школьные либо летние фотографии и рассматривать их, открывая, каковы были люди, на которых я работала, в молодости.