Мой Уитмен

Время — ничто и пространство — ничто.Я с вами, люди будущих столетий.То же, что чувствуете вы, глядя на эту воду, на это небо, чувствовал когда-то и я.Так же, как освежает вас это яркое, веселое течение реки, освежало оно и меня,Так же, как вы теперь стоите, опершись о перила, стоял когда-то и я.(«Переправа на бруклинском пароходике»)

Поэт говорит о себе как о давно умершем, обращаясь к еще не родившимся:

Я, как и вы, много раз, много раз пересекал эту реку,Видел ослепительный солнечный блеск за кормой,Видел отражение летнего неба в воде.Видел тень от своей головы, окруженную лучистыми спицами в залитой солнцем воде.Я тоже шагал по манхеттенским улицам и купался в окрестных водах.(«Переправа на бруклинском пароходике»)

Обращаясь к этим будущим, еще не рожденным людям и продолжая говорить о себе, как о давно погребенном покойнике, он опять-таки устанавливает полную «идентичность» своих ощущений с ощущениями этих людей. Смерти нет, есть вечная трансформация материи.

Я верю, что из этих комьев земли выйдут и любовники и лампы.

(«Песня о себе»)

Смерть не ставит границы между прошлым поколением и будущим. Люди для Уитмена — капли воды, вовлеченные в бесконечный круговорот бытия: между облаком, туманом и волной океана — лишь кажущаяся, формальная разница. Та же разница между живыми и мертвыми:

Смерти воистину нет.А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает ее. чтобы прикончить ее.Ей самой наступает конец, едва только появится жизнь.(«Песня о себе»)

Отрешившись от всего индивидуального, личного, он тем самым освобождается и от ужаса смерти, и смерть возникает пред ним как мудрая и благодатная сила природы, вечно обновляющая жизнь вселенной:

Могучая спасительница, ближе!Всех, кою ты унесла, я пою. радостно пою мертвецов,Утонувших в любовном твоем океане.Омытых потоком твоего блаженства, о смерть!(«Когда во дворе перед домом…»)

3

О личном бессмертии он не заботился: судьба отдельных капелек не занимает того, у кого перед глазами океан. Он — поэт миллиардов, отсюда его слепота к единицам. Все случайное, индивидуальное, личное было ему недоступно. Глядя на землю глазами космонавта, различая издали только многомиллионные толпы, где каждый равен каждому, где все — как один, Уитмен не видит, не чувствует отдельных человеческих душ. Человечество для него муравейник, в котором все муравьи одинаковы.

В его книге нет ни одной — буквально ни одной! — человеческой личности, и даже в грандиозной поэме, где он так вдохновенно оплакивает смерть президента Линкольна («Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень»), самобытная личность национального героя Америки, в сущности, совершенно отсутствует. Это реквием по общечеловеку, плач всякого любящего о всяком любимом, хотя, по словам поэта, одна лишь родная мать была ему дороже Линкольна.

Даже в многочисленных любовных стихах, составляющих в «Листьях травы» особый цикл «Адамовы дети», является не такая-то женщина, с таким-то лицом, с такой-то родинкой, с такой-то походкой, единственная, неповторимая в мире, а общеженщина, в которой он видит раньше всего ее многородящие чресла, но совершенно не чувствует обаяния ее человеческой личности.

Из бурлящего океана толпы нежно выплеснулась ко мне одна капляИ шепнула: люблю тебя, покуда не сгину!

— капля, которая ничем не отличается от всякой другой. Недаром говорят: «как две капли воды».

С миром вернись в океан, моя милая,Я ведь тоже капля в океане.(«Из бурлящего океана толпы»)

Вот и все, что он может сказать женщине, которая полюбила его.

«В вас я себя вливаю, — твердит он своим возлюбленным, — тысячи будущих лет я воплощаю через вас», но где та женщина, что согласится служить для мужчины лишь безымянным, безличным воплощением грядущих веков?