Мой век

Вскоре после того, как я вернулась из больницы домой, приехала мама Марка. «Как назвали?» — «Толя». — «Ах, какое хорошее имя — Нафтолий[5]!» Через несколько дней я решила сделать Марку приятное и предложила, чтобы его мама пожила с нами в Москве. А Марк сказал: «Мама — человек с характером, что-нибудь будет не так, а мы с тобой живем душа в душу. Пусть уезжает». Вскоре после этого мама говорит: «Гедочка, мальчику нужно обрезание сделать». Я говорю: «Не надо». Я этого не понимала — я знала, что обрезание делали народы, которые жили в жарких странах, а у нас баня, гигиена, каждый день ребенка купаем. Она начала настаивать. Я сказала: «Марк в партии состоит, у него проблемы могут быть». Она сказала: «Сделаю сама, ничего не будешь знать».

Мама уехала, когда Толе было две недели. И он начал кричать. В 12 ночи заходится и кричит до 7 утра без перерыва. Всю ночь я ношу его на руках, пытаюсь кормить, по десять раз перепеленываю, а он кричит. «С ним что-то не в порядке, — говорит Марк. — Нужно врачу показать». Принесла его в поликлинику, а он молчит. Днем он вел себя как обычный младенец: спал, ел, капризничал недолго. Мне сказали: «Женщина, у вас здоровый мальчик». Ночью опять кричит. Я неделю выждала и снова пошла в поликлинику. Молчит, днем никаких следов ночных криков не видно.

За сутки я спала, может быть, несколько часов. Под утро Толя уснет — и я с ним. А потом весь день крутишься по хозяйству: пеленки стираешь, еду приготовишь, уберешься — все это между кормлениями — и уже не до сна. Когда я в четвертый раз пришла в поликлинику, сестра меня пожалела: «Ладно, женщина, приду к вам домой ночью, посмотрю; может, вы что не так делаете». Ночью сестра пришла к и — Толя спит. В 12 проснулся и начал кричать. Я кормить пытаюсь, качаю — а он все кричит. Сестра сама на руки взяла, ходила-ходила с ним, а он кричит. Сестра выдержала до двух ночи. «Да, — говорит, — вижу, вы не обманываете», — больше не стала ждать и ушла. Отправили нас к невропатологу.

Он осмотрел, какие-то капли выписали — а от них толку никакого.

Толя зимой родился, а к лету папа говорит: «Давай я дачу сниму. Ребенку чистый воздух нужен». Снял дачу недалеко от Москвы — поехали папа, Дора Яковлевна, Любушка и я с Толей. Шурочка уже в институте училась, а у Марка вечерняя учеба была, он не успевал на дачу приезжать. Всю первую ночь Толя кричал. Утром Дора Яковлевна встала, голова платком замотана — мигрень. А ей на работу. Я забыла предупредить, что Толя кричит. На следующую ночь Толя опять свою песню завел. Час ночи — он кричит, два часа — кричит, три часа… Вдруг дверь открылась, вбегает папа. «С младенцами не умеешь обращаться!», — кричит, вырвал у меня Толю и стал его трясти. Ходит, трясет, а Толя еще громче кричит. «Папа, папа, у него нервная болезнь, его трясти нельзя!» — «Ты еще будешь мне указывать — я пятерых детей вырастил!» Час он его тряс, а Толя еще сильнее от крика заходится — и все тут. Папа не выдержал, бросил Толю мне и ушел.

После дачи папа подключился к лечению. Нашел лучшего в Москве профессора. Профессор осмотрел Толю и сказал: «Сделать ничего нельзя. Ждите. Может, к двум годам пройдет. А может, к трем». Случай был редкий, и профессор захотел показать Толю своим студентам. Мы пришли в большую аудиторию, скамейки спускаются амфитеатром. Вынесли Толю на кафедру, положили на стол. Профессор развернул его, всем продемонстрировал и стал его болезнь описывать. Назвал болезнь на латыни — а Толя в подтверждение его слов пустил фонтан и оросил халат профессора. На этом лекция и закончилась. А по ночам Толя продолжал кричать. Я уже перестала его носить: носишь, не носишь — все равно кричит. Даже иногда кемарить стала под его крик. А Марк вообще научился спать.

Как-то, когда Толе было два года, я проснулась в холодном поту, в ужасе: кажется, что-то случилось, катастрофа, а что — понять не могу. Прислушалась — и поняла: нет крика. Мне страшно стало. Только хотела Толю потрогать, а он завопил. Уф, славу Богу, успокоилась. На следующую ночь опять пару часов поспал. Так с каждой ночью все лучше, лучше — и к трем годам стал спать спокойно.