Мой век

….Мы все слепые были. И отца моего арестовывали — 6 месяцев держали. Мы знали, что Анисим Антонович — мой дядя — сидит. У нас поляк одно время жил — он с Марком партийные курсы кончал; он из Польши бежал, когда компартию разгромили. В 37-м его с работы выгнали, он заболел, лежал у нас неделями и ждал, когда его арестуют — так и случилось. Сейчас я уже понимаю, что Марк страшно беспокоился за нас и потому молчал: он моему отцу характеристику для принятия в партию давал, а того арестовали; поляка, который у нас жил, арестовали; моего дядю арестовали. Мы все «Правду» читали, радио слушали, а там без конца говорили про врагов народа. Мы идейные люди, мы строили коммунизм, и идея была выше всего. Работа забивала собой все на свете. Марк закончил два факультета — исторический и редакторский. Он неимоверной трудоспособности человек был: остался ящик с конспектами, которые он писал, — я этот ящик поднять не могу. Он стенографировал с такой же быстротой, как говорил: лекцию слушал — и сразу записывал. Марк учился всю жизнь. После войны закончил высшие курсы командирского состава. Работал, учился, воевал — и ничего не понимал, отказывался обсуждать. Когда дядю арестовали второй раз, в 37-м году, я говорила Марку: «Он не может быть виноват, я жила в его семье», — а Марк отвечал: «По-видимому, ошибка. Разберутся». А что расстреливают, нам не сообщали. Только в 50-е годы наша психология стала меняться, когда начали из лагерей выпускать. Пришли два бывших сотрудника Марка, которые отсидели по 20 лет в лагерях. Для Марка это было потрясение. Потом доклад Хрущева на XX съезде партии. Марк говорил: «Гедочка, какой ужас, я не могу поверить…» Это было так тяжело, что я старалась эту тему не поднимать, щадя его чувства. Все наши идеалы рассыпались в прах. В 30-е годы был очень тяжелый быт, и это казалось естественным — не оставалось ни минуты посидеть, поговорить по душам, все о чем-то незначительном говорили, а что вокруг происходит, как бы не замечали. «У Толи пальтишко тоненькое, мерзнет он, а мне материал дали, давай сошью ему пальто… а еще у него ботинок нет…» Так и разговаривали, когда время выпадало. Другие люди раньше задумались, а мы неглубокие — до 56-го года так ничего не понимали…