Мои Великие старики

Я стал думать, что тот, кто меня послал воевать, был сумасшедшим. И так же думали римляне, когда они распяли шесть тысяч рабов.

– Мне кажется, многих уже не трогает романтика войны, даже в кино.

– В кино это все-таки живет. Сегодня вы можете увидеть по телевидению разные сцены из прошлого: наш флот побеждает японцев в Тихом океане, еще что-то другое, про Черчилля, Айка[9]… И самое ужасное, что Гитлер сделал войну привлекательной. Какие костюмы вы увидите, какие чудные костюмы!..

– Знакомы ли вы с Солженицыным, и вообще, как вы воспринимаете его?

– Иногда я нахожу его забавным и чувствую, что критики в Америке не видят эту забавную сторону, я нахожу, что в его описаниях есть юмор. Что еще: мне не нравится его примитивное христианство, и я считаю, что это опасно. Я атеист так же, как Сталин. Опасно отсутствие интереса Солженицына к своим соседям в Вермонте. Он не интересуется ими, он все еще как бы в Советском Союзе.

– Но, по-моему, это свойство настоящего писателя, – оказавшись вдали от родины, он продолжает думать о ней и о ней писать. Вы общались с Александром Солженицыным?

– Нет, но моя жена снимала его в Швейцарии, и на снимках он смеется. Это очень редкая фотография – смеющийся Солженицын.

– Вы считаете его политическим писателем?

– Я сужу как американец, в этой стране он считается политическим писателем, потому что именно здесь, в США, одна из самых главных партий – теократическая. Вера в Бога для Америки – это много значит. Если мы не можем поговорить с Богом, то нужно спросить человека, который знает Бога.

– В Советском Союзе слово писателя, художника по-прежнему много значит. Для некоторых читателей тот или иной писатель – бог.

– Может быть, кое-кто из нас тоже бог, но тут нас так не оценивают.

– Сейчас Солженицына в СССР стали печатать. И очень много читателей ждали этого часа…

– Я считаю, что сегодня в мире два писателя самых знаменитых и значительных – это Маркес и Солженицын… (пауза, хитроватая улыбка в усах)… И я…

– А есть у вас такое предчувствие, что в Америке должен появиться еще один выдающийся писатель, пророк?

– История нас учит, что предсказывать такое нельзя. Это случайность. Может быть, даже тайна. Кто это может предсказать? Обыкновенный американец знает немецких писателей, итальянских, японских, скандинавских. Он редко видит живых русских писателей, но зато самая влиятельная литература для него – русская. Толстой и Достоевский для него важнее, чем Марк Твен или Мелвилл.

Автошарж Воннегута с автографом

Я могу спросить любого американского автора: кем бы он хотел быть в истории литературы? И он ответит: «Чеховым!»

– А вы?

– Мой самый любимый автор – Гоголь. Вот Гоголем я хотел бы быть!

– Почему так влиятельна русская литература в США?

– Потому что американцы находят русский опыт универсальным, приемлемым для всех. Я недавно узнал, что в наших школах не разрешают читать некоторые вещи Марка Твена. Например, «Жизнь на Миссисипи» дети могут читать после пятнадцати лет. А в Советском Союзе Твена читают двенадцатилетние!

…Хотя нас, американцев, считают нетерпимыми по отношению к другим расам и национальностям, я с этим согласиться не могу, мы замечательны именно тем, что для нас не важно, к какой национальности или расе принадлежит человек. Скажем, если бы мы встретились на каком-то пароходе и поговорили час, и вы говорили бы по-английски, мы бы подружились. Наверное, зашел бы разговор о наших детях, о семейных делах, и я бы даже не задумался, кто передо мной: немец, вьетнамец или русский. Это, в конечном счете, неинтересно.

– Вы не собираетесь снова в Советский Союз?

– Я стесняюсь, что не умею говорить по-русски. Раньше я приезжал навещать Риту Райт, но она скончалась, и теперь мне было бы трудно. По образованию я биолог, и мне, конечно, интересно посетить озеро Байкал. Один ученый мне много рассказывал о том, что он придумал нечто такое, что может помочь сберечь этот уникум природы… Но моя страна такая колоссальная, и мне еще предстоит много увидеть, поездить по ней, чтобы о чем-то потом написать. Что касается людей, то мне не надо ехать в СССР, чтобы именно там увидеть веселых или грустных, счастливых или не совсем счастливых советских людей. Многое я понимаю и отсюда.

Август 1989