Мои Великие старики

– …которые изменяли время и заставляли скрипеть уключины истории? Однажды в Париже меня принял посол Советского Союза во Франции Юрий Рыжов. О многом мы с ним говорили. В том числе, он высказал мнение, что Горбачев мало слушал своих помощников и советников и все решения, особенно в последнее время, принимал сам, своевольно. Так ли это?

– Конечно, окончательные решения были за мной. Но до их принятия я, как уже говорил, все проверял демократическими институтами: советовался, выслушивал другие точки зрения, полемизировал, выносил крупные вопросы на совещательные органы, на Политбюро, Верховный Совет, разного рода комиссии. Иногда просто звонил тем людям, мнению которых доверял. Кстати, ловлю себя на мысли, что вашим вопросом вы помогли мне вооружиться еще одним аргументом насчет слабовольности и нерешительности Горбачева: в конечном счете, и впрямь, многие решения, которые я принял, и сегодня подтверждают мою правоту. Но, к сожалению, многое не успел решить – времени было мало.

– Как бы вы охарактеризовали одной фразой эпоху перестройки, отцом которой вы навечно останетесь?

– Потоком стали из ковша, которая разливается и наступает огнем и жарой, а ты этим потоком управляешь.

– И вы сами не могли не обжечься…

Кстати, о тех, кто был рядом, а потом вас предал… Извинился ли чисто по-человечески хоть кто-то из них: Болдин, Плеханов, Язов?..

– В первые дни допросов они признавались и каялись. Видно, надеялись, что их проступок сочтут политическим и все само собой решится. Но позже, когда все изменилось после распада Союза, они почувствовали себя на коне. А потом и Ельцин понял, что натворил. Особенно после «расстрела парламента». Ну и пришли к взаимной амнистии. Торг за счет народа, за счет государства.

– С Лукьяновым, конечно, никаких контактов?

– Да вы что? Это же предатель чистейшей воды. Так сожалею, что тянул его вверх, карьеру ему делал.

– А Зюганов из-под вашего крыла выпорхнул?

– Нет, я его вообще не знал, не ведал о нем. Компартию во главе с Зюгановым к власти допускать нельзя.

– Еще о чем жалеете, Михаил Сергеевич?

– Знаете, если бы я не ушел тогда, в августе девяносто первого, в отпуск, ничего бы не случилось, никакого ГКЧП. Не надо было уходить.

– Мое личное ощущение того времени было таким: вы могли бы сохранить и страну, и партию, и себя на посту. А ваше ощущение?

– Да, мог. Только партию расформированную, преобразованную, с коммунистическим, социал-демократическим и либеральным направлениями. Авторитарной партия быть уже не могла. Что касается страны, то ведь это не я придумал какой-то там союз суверенных государств. Основы союзного существования содержатся в ленинских документах и в сталинской и брежневской конституциях. Там сказано, что республики нашего государства обладают правом суверенитета вплоть до отделения. Я же не такой глупец, чтобы разрушать основу преемственности, лететь вперед без оглядки.

– Кто вам наиболее близок в нашей российской истории?

– Когда-то импонировал Петр Первый. Но позже я понял его более правильно, ибо его методы перекликаются со сталинскими: он боролся с варварством варварскими способами. Действовал на костях. Более приемлем для меня – да и его биографию я знаю хорошо – Александр Первый, человек драматической судьбы. Помните, какое было начало – Сперанский, реформы… Высокого мнения и об Александре Втором, о его осмысленной цельной концепции реформирования России, правовом, судебном, государственном институтах… Но, увы, судьба реформаторов, как правило, трагична.

– В том числе и Ленина?