Мои воспоминания. Брусиловский прорыв

Я просил доложить государю мою настоятельную просьбу, чтобы был дан приказ Эверту атаковать теперь же и на издавно подготовленном участке. Алексеев мне возразил: «Изменить решения государя императора уже нельзя», и добавил, что Эверту дан срок атаковать противника у Барановичей не позже 20 июня. «Зато, – добавил Алексеев, – мы вам пришлем в подкрепление два корпуса». Я закончил нашу беседу заявлением, что такая запоздалая атака мне не поможет, а Западный фронт опять потерпит неудачу по недостатку времени для подготовки удара, и что если бы я вперед знал, что это так и будет, то наотрез отказался бы от атаки в одиночку.

Что касается получения двух корпусов в подкрепление, то по нашим железным дорогам их будут везти бесконечно и нарушат подвоз продовольствия, пополнений и огнестрельных припасов моим армиям; кроме того, два корпуса во всяком случае не могут заменить атак Эверта и Куропаткина. За это время по своей железнодорожной сети и со своим многомиллионным подвижным составом по внутренним линиям противник может подвезти против меня целых десять корпусов, а не два.

Я хорошо понимал, что царь тут ни при чем, так как в военном деле его можно считать младенцем, и что весь вопрос состоит в том, что Алексеев, хотя отлично понимает, каково положение дел и преступность действий Эверта и Куропаткина, но, как бывший их подчиненный во время Японской войны, всемерно старается прикрыть их бездействие и, скрепя сердце, соглашается с их представлениями.

Впоследствии командующий 4-й армией ген. Рагоза[82], бывший моим подчиненным в мирное и в военное время, мне говорил, что на него была возложена задача атаки укрепленной позиции у Молодечно, что подготовка его была отличная и он был твердо убежден, что с теми средствами, которые были ему даны, он, безусловно, одержал бы победу, а потому как он, так и его войска были вне себя от огорчения, что атака, столь долго подготовлявшаяся, совершенно для них неожиданно отменена. По этому поводу он ездил объясняться с Эвертом.

Тот ему сказал сначала, что такова воля государя императора; на это ген. Рагоза заявил, что он не хочет нести ответственности за этот неудавшийся, по неизвестной ему причине, маневр и что он просит разрешения подать докладную записку, где ясно изложит, что не было никакого основания для оставления этой атаки и что новая атака у Барановичей едва ли может быть успешной по недостатку подготовки; он просил Эверта представить эту докладную записку Верховному главнокомандующему.

Эверт сначала согласился на эту просьбу и посадил Рагозу с его начальником штаба в своем кабинете для составления этой записки; но когда Рагоза эту записку написал и сам вручил ее Эверту, то последний заявил ему, что такую записку он никому не подаст и оставит у себя – и тут только сознался, что инициатива отказа от удара на выбранном у Молодечно участке исходила от него лично и что он сам испросил разрешения в Ставке перенести удар на другое место.

Все это меня чрезвычайно удивило, и я спросил Рагозу, как он сам объясняет себе такой ни с чем несообразный поступок Эверта? Рагоза ответил мне, что, по его убеждению, громадные успехи, которые сразу одержали мои армии, необыкновенно волновали Эверта, и ему кажется, что Эверт боялся, как бы в случае неуспеха он как военачальник себя не скомпрометировал, и полагал, что в таком случае вернее воздержаться от боевых действий, дабы не восстановить против себя общественного мнения.

Впоследствии до меня дошли сплетни, будто Эверт однажды сказал: «С какой стати я буду работать во славу Брусилова?» Я, конечно, этому не верю, но привожу это как доказательство того, чего он, собственно, добился своими действиями в общественном мнении, о котором, по словам ген. Рагозы, так заботился. Русской же армии он повредил бесповоротно.

Как бы то ни было, я остался один. Чтобы покончить с вопросом о помощи, оказанной Западным фронтом, скажу лишь, что действительно в последних числах июня, по настоянию Алексеева, атака на Барановичи состоялась, но, как это нетрудно было предвидеть, войска понесли громадные потери при полной неудаче, и на этом закончилась боевая деятельность Западного фронта по содействию моему наступлению.

Будь другой Верховный главнокомандующий – за подобную нерешительность Эверт был бы немедленно смещен и соответствующим образом заменен, Куропаткин же ни в каком случае в действующей армии никакой должности не получил бы. Но при том режиме, который существовал в то время, в армии безнаказанность была полная, и оба продолжали оставаться излюбленными военачальниками Ставки.