Мои воспоминания. Брусиловский прорыв

Полк двинулся за ним, опрокинул врага и восстановил утраченное положение. Не покажи Ханжин личного примера, не поставь он на карту и свою собственную жизнь, ему, безусловно, не удалось бы овладеть полком и заставить его атаковать австро-германцев. Такие личные примеры имеют еще то важное значение, что, передаваясь из уст в уста, они раздуваются, и такому начальнику солдат привыкает верить и начинает любить его всем сердцем.

Кстати скажу несколько слов о ген. Каледине, который сыграл во время революции на Дону большую роль. Я его близко знал еще в мирное время. Дважды он служил у меня под началом, и я изучил его вдоль и поперек. Непосредственно перед войной он командовал 12-й кавалерийской дивизией, входившей в состав моего 12-го армейского корпуса. Он был человеком очень скромным, чрезвычайно молчаливым и даже угрюмым, характера твердого и несколько упрямого, самостоятельного, но ума не обширного, скорее узкого, – то, что называется, «ходил в шорах».

Военное дело знал хорошо и любил его. Лично был он храбр и решителен. В начале кампании, в качестве начальника кавалерийской дивизии, он оказал большие услуги армии в двух первых больших сражениях, отлично действовал в Карпатах, командуя различными небольшими отрядами. Весной 1915 года недалеко от Станиславова он был довольно тяжело ранен в ногу шрапнелью, но быстро оправился и вернулся в строй. По моему настоянию, он был назначен командиром 12-го армейского корпуса, и тут оказалось, что командиром корпуса он был уже второстепенным, недостаточно решительным.

Стремление его всегда все делать самому, совершенно не доверяя никому из своих помощников, приводило к тому, что он не успевал, конечно, находиться одновременно на всех местах своего большого фронта и потому многое упускал. Кавалерийская дивизия – по своему составу небольшая, он ею долго командовал, его там все хорошо знали, любили, верили ему, и он со своим делом хорошо управлялся.

Тут же, при значительном количестве подчиненных ему войск и начальствующих лиц, его недоверчивость, угрюмость и молчаливость сделали то, что войска его не любили, ему не верили; между ним и подчиненными создалось взаимное непонимание. На практике на нем ясно обнаружилась давно известная истина, что каждому человеку дан известный предел его способностям, который зависит от многих слагаемых его личности, а не только от его ума и знаний; и тут для меня стало ясным, что, в сущности, пределом для него и для пользы службы была должность начальника дивизии; с корпусом же он уже справиться хорошо не мог.

Несколько слов также о еврейском вопросе в войсках. Думаю, что эти слова будут, безусловно, нелицеприятны, ибо у меня нет пристрастия к этому племени ни в хорошую, ни в дурную сторону, а во время войны я их, как воинов, всесторонне изучил. Несомненно, что большая часть евреев были солдаты посредственные, а многие и плохие; часть их охотно сдавалась в плен, и, по свидетельству убежавших из плена русских солдат, они чувствовали себя там хорошо. Но были и другие примеры, правда немногочисленные, в которых евреи выказывали высокие чувства доблести и любви к Родине. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые из них.

Во время стояния на Буге, при объезде мною позиций, в одном из полков мне был представлен разведчик-еврей, как лучший не только в этом полку, но и во всей дивизии. Он находился в строю с начала кампании, доблестно участвовал во всех сражениях, три раза был ранен и быстро возвращался в строй без всякого понуждения, брался за самые рискованные и опасные разведки и прославился своей отвагой и смышленостью.

В награду получил четыре Георгиевские медали и три Георгиевских креста, заслужил также и Георгиевский крест 1-й степени, но корпусный командир мне доложил, что ввиду запрещения производства евреев в подпрапорщики он не рискует представить его к этой высокой награде, так как она сопряжена с обязательным производством в подпрапорщики. Хотя по заслуженным им наградам этот разведчик давно должен бы был быть произведен в унтер-офицеры, он все еще состоял рядовым.

К достоинству этого солдата-еврея нужно приписать и то, что такое несправедливое к нему отношение нисколько не отбивало у него охоты продолжать боевую службу храбро и честно. Понятно, что я обнял и расцеловал его перед строем и тут же, хотя и незаконно, произвел его прямо в подпрапорщики и навесил ему Георгиевский крест 1-й степени.

Другой пример, еще более несправедливый, состоял в следующем. В один из пехотных полков, приблизительно в это же время, в числе других прибыл вновь произведенный прапорщик православного вероисповедания; он оказался старательным и храбрым офицером, получил несколько боевых наград и за один из боев, в котором он особенно отличился, был представлен к ордену Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом.