Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг.

Перед обедом у Граббе я познакомился с его женой, очень хорошенькою и еще молодой молдаванкою, и мне были представлены их дети, из которых, кажется, старшего, очень хорошенького мальчика{717} лет десяти от роду (<впоследствии свиты Его Величества генерал-майора>, бывшего впоследствии командиром л[

лейб]-гв[ардии

] конного полка), отец называл «хозяином». К обеденному столу подала мне руку жена Граббе и посадила подле себя, несмотря на то что за столом много было лиц высших чинов; с другой ее стороны сидел напротив меня ее муж. Впоследствии она делала всегда мне то же предложение, за исключением тех дней, когда обедал Трескин; тогда она подавала руку ему, и я садился за стол рядом с Трескиным. За обедом всегда было довольно много лиц, но в разговорах участвовали Граббе, муж и жена, Трескин, Лев Пушкин, бывший тогда майором, поэт Лермонтов{718}, я и иногда еще кто-нибудь из гостей. Прочие все ели молча. Лермонтов и Пушкин называли этих молчальников картинной галереей.

Лермонтова я увидал в первый раз за обедом 6 января; он и Пушкин много острили и шутили с женой Граббе, женщиной небольшого ума и малообразованной. Пушкин говорил, что все великие сражения кончаются на «о», как-то Маренго, Ватерлоо, Ахульго и т. д. Я тут же познакомился с Лермонтовым и в продолжение моего пребывания в Ставрополе всего чаще виделся с ним и с Пушкиным. Они бывали у меня, но с первого раза своими резкими манерами, не всегда приличными остротами и в особенности своею страстью к вину не понравились жене моей, {и в особенности своею страстью к вину}. Пушкин пил не чай с ромом, а ром с несколькими ложечками чая, и, видя, что я вовсе рома не пью, постоянно угощал меня кахетинским вином. После обеда у Граббе подали огромные чубуки хозяину дома и мне; всем другим гостям, как видно, курить не дозволялось. У Граббе была огромная собака, которая всех дичилась, но ко мне с первого моего посещения постоянно ласкалась, чему Граббе очень удивлялся, но для меня это было очень просто, так как все собаки обыкновенно ласкаются ко мне.

В этот же день переехали мы на сносную квартиру в солдатской слободе против деревянной церкви; на другой день сделалось тепло, так что мы могли отворить окна, но зато грязь на улицах была невообразимая, и к нашему дому почти не было возможности доехать. Несмотря на это, Граббе, никогда никому не делавший визитов и вообще редко выезжавший, сделал мне и жене моей визит; он приехал в карете, окруженный несколькими казаками Кубанского казачьего войска, одетыми наподобие черкесов, что составляло весьма живописную картину. Визит, сделанный нам Граббе, поднял меня в мнении служащих в Ставрополе, и все старались со мной знакомиться. В это время служил в Ставрополе известный Голицын, князь Владимир Сергеевич{719}

, который был очень толст, так что, когда он командовал центром Кавказской линии, то говорили, что он, став в центре, одною своею фигурою может защитить его. Он был не в ладах с Трескиным, и они говорили друг другу разные колкости, но Трескин видимо брал верх, пользуясь своим более высоким положением как начальник штаба.

Но не долго пришлось мне прожить в Ставрополе; вскоре приехал от военного министра фельдъегерь с предписанием мне немедля ехать в Керчь для получения наставлений генерала Раевского и с планом местности около Варениковой пристани, на котором собственноручно Государем поставлена была буква «А» в том месте, где предполагалось начать устройство переправы на правом берегу р. Кубани. Впоследствии, по поверке этого плана с местностью, оказалось, что он очень неверен и что точка, у которой была выставлена буква «А», вовсе не существует. {Между тем фельдегерь, везший этот план, конечно, загнал нескольких лошадей и переколотил многих ямщиков, воображая, что везет что-нибудь путное, а вернее, ничего не воображал.} Граббе, узнав, что я должен ехать в Керчь, дал мне предписание, в котором излагал свои предположения насчет переправы через р. Кубань у Варениковой пристани, и вместе с тем просил осмотреть поврежденный мост на р. Кубани при крепости Прочный Окоп{720}. Предписание было за подписью Трескина и за скрепою обер-квартирмейстера Генерального штаба подполковника Норденстама{721} (впоследствии генерала от инфантерии и члена финляндского сената). Оно было очень длинно и замечательно тем, что во многих его местах я назван был «Ваше Высокоблагородие» и видно было, что «Высоко» впоследствии выскоблено. Предписание было дано по отделению Генерального штаба, капитаны которого равнялись майорам армии и, следовательно, имели титул высокоблагородия, капитаны же инженеров путей сообщения тогда в чинах равнялись с армейцами и потому имели титул просто благородия. Полагаю, что это курьезное исправление сделал Норденстам, который показал <мне> неудовольствие при первой встрече со мной, вероятно, вследствие того, что мне, постороннему лицу, было дано поручение, исполнение которого прямо относилось к его обязанности.