Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

По жажде к деятельности, Шубина привезла с собой в Петербург из Дивеевской общины{513}

, находящейся в Нижегородской губернии, несколько не постриженных монахинь, которых, поместив в доме Зиновьева, обучала живописи сначала сама, а потом через хороших учителей с тем, чтобы сделать их со временем учительницами иконописи в школе, которую Шубина намеревалась учредить при Дивеевской общине. Монахини, при необыкновенном усердии к учению, очень скоро сделались хорошими живописцами, и тогда для дальнейшего изучения живописи начали каждый день ходить в мастерские строившегося Исаакиевского собора. Монахини были молоды, и между ними были хорошенькие собой, особливо Софья Васильевна^н

, дочь пензенского помещика ^{Птенцован}

, получившая довольно хорошее образование. В Петербурге, живя в Троицком переулке, против дома Зиновьева, мы ежедневно виделись с Шубиной, и я, ввиду ее беспрерывной заботы о Дивеевской общине, называл ее игуменьею, к чему она прибавляла, сильно картавя: «порожнего монастыря». Шубина после многолетних забот о Дивеевской общине, вследствие каких-то интриг, доходивших до Синода, решилась совсем отказаться от той общины, но несколько монахинь, оставшихся ей верными, сначала поселились под ее покровительством в новой общине, а впоследствии Шубина устроила в своем владимирском имении общину из нескольких десятков монахов, которые занимаются преимущественно писанием икон, и я, шутя, говорил ей, что она уже теперь игуменья «не порожнего монастыря». Чтобы избавить от аукционной продажи имения своих братьев, Шубина уплатила часть их долгов капиталом, который она взяла у своей тетки Дубянской еще при ее жизни, и приняла в свое управление означенные имения, обещав давать братьям известные суммы содержания.

Летом 1853 года упомянутая монахиня Софья Васильевна, особенно любимая Шубиной и моей женой, умерла. Эта смерть, вероятно, была причиной нервного расстройства Шубиной, в котором она находилась во время пребывания на нашей даче в Богородском; но могли быть и другие этому причины, а именно, весьма запутанные дела ее братьев, которые она приняла на себя. Несколько принадлежащих им населенных имений были заложены, перезаложены и просрочены в Московском опекунском совете до такой степени, что объяснение мне всей этой путаницы продолжалось несколько дней по целым часам, и я не мог надивиться, как Шубина в ее положении могла еще все это помнить и понимать.

В это же время умерла ее сестра{514}, бывшая замужем за князем Владимиром Оболенским; зная его беспечность, она взяла к себе его сына Владимира (впоследствии редактора «Гдовско-Ямбургского листка»), а когда по улучшении ее здоровья она от нас уехала, поручила моей жене воспитание своего племянника. Он был очень мало развит, чрезвычайно ленив от природы и ко всему равнодушен, так что А. И. Нарышкин, любивший его за доброе сердце, обыкновенно называл его Татарином. К нему ходили учителя, но ничего не могли сделать с его ленью. К его счастью, осенью 1853 года М. Ф. Смит, о которой я упоминал неоднократно, оставила дом Демидовой и поселилась у нас до приискания места. Она преподавала ему некоторые предметы и занялась его воспитанием; очень вспыльчивая и впечатлительная, она представляла совершенный контраст с Оболенским, к которому она относилась строго, но всегда уверяла, что из него выйдет честный человек. Оболенский тем, что он сделался во многих отношениях полезным деятелем, конечно, много обязан времени, проведенному у нас под руководством М. Ф. Смит. Она в 1854 г. поступила гувернанткой к дочерям артиллериста Корвин-Круковского{515}, с которыми уехала в деревню, где прожила 10 лет.