Мой золотой Иерусалим

— Твоя физиономия никому никогда не надоест, — ответила Аннунциата. — Скорее Марлон Брандо кому-нибудь надоест. Ты бы разбогател, через год стал бы миллионером, твои дети смогли бы учиться в Итоне. Ты просто не имеешь права отказываться! Ты считаешь, что это пустой соблазн, считаешь, что за свои деньги должен «делать дело». Это, конечно, влияние Магнуса. Ты думаешь, что должен «трудиться», как Магнус. Или как папа. Но ты не прав. Не прав. Не волнуйся, на тебя всегда будут смотреть с удовольствием. Могу поспорить, на него никогда не надоест смотреть, правда, Филлипа?

И Филлипа, поспешно достав из пачки очередную сигарету, обвела всех взглядом и сказала с рассеянной улыбкой:

— Никогда.

На этом разговор закончился.

Габриэль и Филлипа подвезли Клару до дома. Когда она решила, что ей пора, они сказали, что им с ней по пути — они живут в Айлингтоне, и Клара поняла: Филлипа рада предлогу уйти. Клара снова сидела впереди — в машине не было задних дверей. И, снова оказавшись рядом с Габриэлем, она подумала, как удивительно его имя[88] отражает неоднозначность его натуры. Кларе всегда казалось, что Габриэль — женское имя, пока ее не вывел из этого заблуждения Томас Гарди. В детстве она думала, что ангелы женского пола — такие прекрасные, с такими длинными волосами! В Габриэле она видела завораживающую внутреннюю двойственность, ощущала неограниченность, неисчерпаемость его сущности, беспредельность возможностей, предоставленных ему жизнью. Она не сомневалась, что он одинаково привлекателен и для мужчин и для женщин, и, услышав о его флирте с шефом на телевидении, только укрепилась во мнении, что жизнь для него — нескончаемый праздник. Ее очень интересовало, какие же стороны в ней самой он так благосклонно принимает. О существовании гомосексуализма она узнала сравнительно поздно — ей было шестнадцать, когда Уолтер Эш растолковал ей, хотя и не совсем точно, суть этого явления, сведя воедино намеки и догадки, тревожившие раньше ее воображение. Она ясно помнила, как сначала была потрясена и как быстро оправилась от потрясения, и эта идея показалась ей привлекательной. Ей нравилось, что такие странные вещи возможны, нравилось, что человеческие страсти могут так причудливо отклоняться от прямого пути. Ей нравился мир, не поддающийся четким определениям, где дома — не дома, сады — не сады, растения цветут вдоль стержней для развески картин, в саду стоят какие-то мозаичные глыбы, а в Габриэля, отца троих детей, влюблен человек, которого Габриэль называет, хотя и с уважением, просто Мэтьюз. Как непохож был этот мир на тот, в котором прямолинейный Уолтер Эш с неумолимой целеустремленностью тискал ее среди лютиков.