Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Отвернувшись, я уставился на пролив.

В нем было полным-полно лодок, летом здесь пролегал основной туристический маршрут. Мелкие волны бились о борт, время от времени нас обдавало солеными брызгами.

Когда Туве помогла бабушке выбраться, Гуннар, швартуя лодку, обернулся ко мне и спросил:

– Бабушка вчера пила?

Щеки у меня запылали, и я опустил глаза.

– По-моему, немного выпила, да, – ответил я.

– Мне кажется, от нее пахнет, – сказал он, – так не пойдет.

– Ты прав, – согласился я. – Конечно.

– Мы столько лет ей помогали, – продолжал он, – ведь и твой отец, и Эрлинг отсюда уехали. Поэтому нам пришлось взять все на себя.

– Невероятно, как вы все это выдержали, – сказал я.

– А как иначе, – ответил он, – это наш долг. Она моя мать.

– Да, – кивнул я.

– Иди выпей кофе! – сказал Гуннар.

С мокрыми от слез глазами я поднялся к дому. Совершенно раскисший. Хватило улыбки, протянутой руки – и все рухнуло.

Бабушка – его мама. Папа был моим отцом. Я знал, как живется папе, знал, что он умирает. Но я палец о палец не ударил. Я мог бы приехать к нему, поговорить с ним, сказать, что ему надо в реабилитационный центр. Я мог бы и Ингве с собой взять, мы сидели бы здесь, двое его сыновей, мы взяли бы ответственность за него на себя.

Мысль эта казалась чужой и невозможной. Я способен на многое, если надо, я способен заставить себя сделать почти все что угодно, но такое – нет, никогда.

Все, ты едешь со мной в Берген, пока поживешь у нас с Тоньей, а потом найдем тебе квартиру поблизости, – смог бы я сказать ему это?

Ха-ха.

Ха-ха-ха.

– Садись, Карл Уве, отдохни чуть-чуть, – проговорила Туве, – тебе тоже досталось. Здесь хоть передохнуть сможешь. Домой еще успеете.

Я всхлипнул и прикрыл ладонью глаза.

Бабушка курила и поглядывала на причал, с которого к нам поднимался Гуннар.

* * *

Примерно через час мы с Гуннаром пошли прогуляться по острову. Сперва мы молчали, просто шагали рядом по тропинке среди деревьев, высокой сухой травы и кустов, редких цветов, голых скалистых кряжей, серых, кое-где поросших пестрыми лишайниками, порой спускались в низины, где едва заметный ветер трепал редкие травинки, а потом перед нами открылась долина, и в отдалении – несколько домиков с оранжевыми крышами и красными вымпелами на флагштоках.

– Узнаешь? – спросил Гуннар.

– Да, – ответил я.

– Помню, в детстве мы ходили сюда, – сказал он, – твой отец тогда был уже молодым человеком. Учился в Осло. Я ему в рот смотрел, как младший брат смотрит в рот старшему.

– Это да, – сказал я.

– В нем было нечто особенное. Он отличался от других. Помню, по ночам он не ложился спать. Так никто больше не делал.

– Ну да.

– Он был намного старше, поэтому росли мы не вместе, – продолжал Гуннар, – когда мне было десять, у него уже сын родился. И он жил отдельной жизнью.

– Да.

– В конце ему трудно пришлось. Может, оно и к лучшему, что все закончилось вот так. Понимаешь?

– Да, наверное.

– Вот тут открыли летний ресторанчик. – Он кивнул на небольшой дом, мимо которого мы проходили.

– Мило, – сказал я.

Всю дорогу я беззвучно плакал. Я сам не знал, о чем я плачу, что я чувствую и откуда это все взялось.

Мы остановились возле старой пристани, обращенной к открытому морю, где стояли старые бордингаузы, сейчас отреставрированные, и все дышало богатством и достатком. Вдали четко вырисовывалась линия горизонта. Синее небо, синее море. Белые паруса, смех, шаги по гравию. Женщина поливала клумбу из большой зеленой лейки. Отблески солнца сверкали в воде.

* * *

Когда к пяти часам Гуннар довез нас до дома, деревья шелестели от вечернего бриза, долетавшего с моря.

– Мы завтра заедем, – сказал Гуннар. – Все вместе наведем порядок. Думаю, дел тут еще останется.

Он улыбнулся.

Я кивнул, и мы вошли в дом. После света и воздуха разруха в доме, к которой я вроде бы попривык, снова бросалась в глаза. Сразу по возвращении я опять принялся за уборку. На этот раз я отмыл две большие комнаты возле кухни. Разделочный стол, обеденный, стулья, все в стиле тридцатых, с затертой резьбой под эпоху викингов, журнальный столик, белая панельная обшивка, которая появилась здесь в восьмидесятых, подоконник, дверь на веранду, крыльцо. В обеих комнатах лежал ковролин, я пропылесосил его, но без особого толка, надо завтра купить средство для чистки ковров, подумал я, выплеснул воду и позвонил Тонье.

Она купила билет сюда и обратные билеты для нас обоих. Я рассказал, чем занимался, что на следующий день поговорю со священником, что здесь полно дел, но мы справимся. Сказал, что скучаю по ней, что хочу, чтобы она была рядом. Первое было правдой, второе – нет. Здесь мне следовало быть одному или вместе с Ингве. Похороны – дело другое, там она мне нужна.

Она ответила, что постоянно думает обо мне, что она любит меня. Когда мы попрощались, я позвонил Ингве. Он сказал, что приедет только на похороны, а то некуда пристроить детей, однако все равно постарается помочь. Обзвонит родственников, пригласит всех на похороны, будет вести переговоры с похоронным агентством, – возьмет на себя все, что мне дается с таким трудом.