Моя повесть-2. Пространство Эвклида

    Бывает так; прыгнешь через овраг, не рассчитавши разбега, и зацепишься только носками ног за противоположный край, а тело еще сзади, - таков приблизительно был мой перескок с Волги на берега Невы.

    Мои младенческие памятки меня не обманули: фантастический город Петербург. И могло бы случиться, как это случилось со многими моими друзьями из "Мира искусства", что я, на всю жизнь оставшись под его чарами, рисовал бы его каналы, Новую Голландию, ростральные колонны и памятник Фальконета.

    Спас меня от этой участи Пушкин: не превозмочь было бы мне родного гения в этом деле. Не будь "Медного всадника" Пушкина, и этот, раскинувшийся на Сенатской площади, силуэт конной статуи возымел бы для меня иное ритмическое значение-Поэт сделал его флюгером Петрополя, Петрограда, Петербурга.

    Мое юношеское впечатление дикаря было поражено и запутано греко-римским величием города. Его красота входит в юношу постепенно, как отравление от папиросы к папиросе.

    Когда белые ночи зальют молоком растреллиевские ажуры, колоннаду Воронихина, прозрачный из края в край Летний сад, а в небе зажгутся неизвестно откуда освещенные иглы Адмиралтейства и Крепости, когда из зеркальных подъездов в путанице кружев выпорхнут на тротуар и нырнут в кареты пушкинские видения, - тогда не отбрыкнуться от всего этого юноше. Иди тогда, юноша, на Сенатскую площадь и начинай все снова.

    Хвост коня с путающейся змеей - Россией направлен к религиозному пережитку Монферрана, а перст всадника - в Академию наук. Зверски смотрит всадник, искаженно сдвинуты его лоб и скулы, по-петровски, кажется, разносит он храм науки.

    Ходил я по указанию руки медного Петра.

    Прошел мосты, проспекты и фабрики. К вечеру добрался до окраины. Здесь невинная детвора счастливо играла на кучах отбросов. Эти кучи были последними островками житейской площади, за ними, куда только глаз хватал, была нежить: болото, кочки, на которых даже воронье не искало пристанища, и только кое-где для пущей убогости торчали мохорки чахлых березок, изъязвленных болезнями и болотной нудью…

    Ходил я по направлению хвоста медной лошади, и там, за Обводным каналом, тот же обрез в непроходимую неудобь.

    На солнечной стороне Невского шелест шелков, шуршание шлейфов и дзиньканье серебряных шпор. Салюты котелков и цилиндров. Лица женские в соболях и страусах, с улыбками недосягаемости и дурманящей красоты. Духи всех экзотических трав и цветов кружили голову юноши.

    После четырех вся эта волшебная порода людей скрывалась за бездонными окнами дворцов и особняков и замыкалась строгостью зданий набережных, и только в их подъездах застывали человекоподобные золотые существа с булавами, охранявшие входы.

    Как клопы, залезали дикари в эту недосягаемую, казалось бы, для них налаженность. Гнезда их у вокзалов. Расположится, бывало, такая нечисть с узлами, с сундуками расписными на площади. Их только что вытпяхнули из вагонов.

    - Чьи вы? - спросишь.

    - Рязанские… Череповецкие… Тверские… - ответят дикари сквозь жов обломов черствого хлеба. Среди них коновод - в скобку волосы, с глазами осторожными, как во вражеском лагере.

    Подходит к ним городовой. Кора на нем особенная от казарм, от участка, но деревня в нем еще сосет его.

    - Разойтись бы вам, мужики: на видном месте тесноту делаете!

    Коновод тут как тут:

    - Не извольте беспокоиться, ваше степенство, мы, как сказать, свата поджидаем: на квартиру он нас поставить должен…

    - По какому делу?

    - По разному: плотничать, стругать - деньги наживать…

    - А в деревне как?

    - Живем, как сказать, - хлеб жуем, а хлеба нет - зубы на полку. Вашинские отсюда больно припирать начали!…

    Городовой вмиг делает строгое лицо, но в это время дворник с метлой подоспеет:

    - С Прошинской волости нет ли кого? Дикари заполошатся от радости.

    - Мы, мы - прошинские! Нешто наш?

    Окажутся родные здесь дворнику: тетке Маланье двоюродного брата свояком окажется дворник, и целая ватага прошинских уведется им в подвал дворницкой в доме по Лиговке.

    Рассуются сиволапые по городу и начнут осаду его налаженности делать.

    Вторым диким элементом, не в стиле Петербурга, были учащиеся.

    Стриженые и лохматые, застреляют они мостами на Васильевский остров. Закурят по каморкам "асмоловский" в насыпных гильзах и забурчат об одном и том же: как жизнь устроить?

    Сразу видно, из дыр и логовищ собрались, не понимают даже, что и без них уже все устроено и налажено в Петербурге; видите ли:

    - Декабристы положили начало…

    - Гегелевская диалектика, дифференцированная Марксом, требует… - взгрубит самый дикий.

    Потянутся нитки из каморок в университет, в рабочие кварталы. Книги, брошюры и листовки залетают туда и сюда.

    Только чихнут хозяева за зеркальными окнами, как тотчас, вместо поздравления, - сходки, протесты, забастовки. Хозяева отвечают гостям обысками и арестами.

    Обычно в солнечные весенние дни гарцевали вороные кони и шлепали по спинам лохмачей нагайки.

    Лохмачи в лоб хотели взять противника.