Моя сто девяностая школа

Екатерина Петровна со слезами на глазах отвернулась и быстро ушла.

— Зачем мы это сделали? — спросил я у Миши.

— А зачем ты сказал ей, чтобы она наклонилась?

Мы поняли, что оба, не сговариваясь, поступили мерзко.

Но этим не ограничилось. К нам подошел ответственный за выставку Александр Юрьевич. Он сказал — чтоб вас и вашего гейзера больше здесь не было.

И мы унесли гейзер во двор школы, сломали его, а паяльную лампу отдали в физический кабинет.

Все ребята смотрели на нас косо, и никто с нами не разговаривал. Два дня мы ходили по школе под этими косыми взглядами, а на третий зашли в учительскую.

— Екатерина Петровна, мы к вам, — сказал я.

— Что случилось?

— Случилось то, что мы поступили, как бандиты. Мы не хотели причинить вам обиду. Мы не знаем даже, как это получилось… Но это неправда: мы знаем, как это получилось. И нам очень стыдно. Мы никогда больше не будем никому подстраивать таких гадостей. Простите.

А Гохштейн сказал:

— И я теперь буду лучше учить немецкий.

Екатерина Петровна улыбнулась и сказала:

— Все хорошо, что хорошо кончается. Зеер гут.

Мы учимся стрелять

Александр Дмитриевич Пестриков преподавал у нас алгебру и геометрию. Это был коренастый мужчина с подобием маленькой бородки. В нем не было ничего математического. Скорее всего, он был похож на крестьянина, приехавшего в командировку в город.

И говор у него был крестьянский. Но это не мешало ему преподавать, и делал он это отлично. Всегда просто и точно все объяснял, но зато и требовал точности в ответах.

У нас ввели новый предмет — военное дело. Что ж, это было вполне понятно. Вероятно, придется еще защищать завоевания Октября, а кто это будет делать?

Вернее всего — мы. А что мы знаем? Да почти ничего.

И значит, надо нас подготавливать. Так объяснял нам Розенберг, который всегда любил все объяснять.

Занятие военным делом поручено было проводить Пестрикову. Он был прапорщиком еще в царской армии, как говорили, хлебнул фронта и даже чуть было не попал в плен к австрийцам. А в гражданскую войну он служил в Красной гвардии и был даже знаком с Фрунзе.

На первом же уроке он вывел нас на Плуталову улицу, построил, скомандовал: «р-ряды вздвой!» — и учил нас ходить в строю. Мы изучали построения и перестроения, равнение налево и направо, выполнение команды «крр-ругом марш!». Ну, словом, азы строевой подготовки.

Маршируя по улицам, мы пели. Пели разные песни: «Я пулеметчиком родился, в команде Максима возрос», «А куда ты, паренек» и многие другие. Пели неважно, но с чувством и стараясь перекричать друг друга.

В одно из занятий Пестриков повел нас в тир.

— Сегодня будем стрелять, — сказал он, — пока из мелкокалиберных винтовок.

Нам раздали винтовки, выдали по три патрона, Александр Дмитриевич показал, как надо заряжать винтовку, и рассказал правила стрельбы.

— Стрелять будем лежа, — сказал он.

В большом прохладном сарае в пятидесяти метрах от «огневого рубежа» стояли мишени — большие черные яблоки на белых листах картона.

Первый выстрел сделал сам Александр Дмитриевич.

Первая пуля попала у него в десятку, вторая в восьмерку и третья в десятку.

— Разучился уже, — сказал он, улыбнувшись. — Было время, когда все загонял в десятку… Стрельба такое дело, что без постоянной тренировки нельзя. Рука не та, и глаз теряет точность.

Первым из группы стрелял я, но моей пули не нашли вообще. Сделал второй и третий выстрел. Одна пуля попала в белую часть мишени (молоко), вторая прорвала самый край.

Выстрелил Павка и попал в мишень Селиванова.

— Ты нас не подстрели, — сказал Пестриков.

— Буду стрелять поосторожнее, — сказал Павка, выстрелил еще. Раздался громкий выстрел, и посыпались стекла. Он попал в электрическую лампочку, висевшую под потолком сарая.

Третьим был Леня Андреев. С первым выстрелом он попал в девятку, а две пули попали в восьмерку и в семерку.

— Будешь снайпером, — сказал Пестриков. — У тебя хороший глаз.

Но всех побил Володя Петухов. Он всадил все три пули в десятку.

— У меня же отец военный, — сказал он. — Мне просто иначе неудобно. Меня же отец учил.

Вслед за ним стрелял Ваня Розенберг. Он стрелял в очках, но даже в очках он не мог нигде найти следов своих выстрелов.

Первый раз я увидел слезы на глазах Розенберга.

— Что с тобой? — спросил его Пестриков.

— Мне стыдно, — сказал Ваня. — Я, наверно, никогда не смогу стрелять. Меня подводит мое зрение.

— Не отчаивайся, — сказал Александр Дмитриевич, — в крайнем случае ты будешь подносчиком патронов. Это тоже важное дело.

Это немного успокоило Розенберга. И когда мы шли из тира обратно в школу, он даже развеселился и лихо запел единственную солдатскую песню, которую знал: «Мой дядюшка барон командует войсками».

— Отставить барона! — строго скомандовал Пестриков.

И мы все запели: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!»

Несравнимое сравнение

Мария Германовна возвращала тетрадки с нашей письменной работой по литературе. Это было сочинение на тему «Кем я хочу быть?».