Моя сто девяностая школа

И вот получилось так, что я стал писать рассказы о школе, о моем уже далеком детстве и вспоминать все, что было.

Элла Бухштаб, славно проработавшая многие годы в Ленинградской публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, исходившая коридоры, по которым ходил не раз Иван Андреевич Крылов, а потом ставшая старшим библиографом большого ленинградского института, провела гигантскую работу: разыскала многих «ребят» и прислала мне в Москву аккуратнейший список адресов и телефонов.

Началась переписка, и я пригласил тридцать семь человек на встречу в Ленинград.

Тридцать шесть приехали, один был болен, не смог приехать и прислал трогательную телеграмму.

Ленинградский Дом литераторов предоставил нам свое помещение. С восьми вечера писательский дом был открыт только для нас — учеников 190-й школы.

Бывший особняк на улице Воинова, 18, сверкал огнями люстр. Горели свечи в канделябрах. Было очень торжественно.

Я волновался с самого утра. Придут или не придут?

Узнаю я всех или не узнаю? Как мы встретимся и, наконец, как отнесутся к моим рассказам?..

Первыми пришли, как я и просил, Павка Старицкий, Леня Андреев, Бобка Рабинович и Леся Кривоносов.

Ребята (я буду называть их только так, иначе не могу), конечно, повзрослели (им все-таки 64, 65, 66 лет), но изменились мало: Павка немного потолстел, посолиднел, все-таки видный инженер, но те же хитрые, озорные глаза. Леня, кажется, стал еще выше (уж куда же дальше!). Те же очки. Ну, чуточку полысел, но сохранил ту же серьезность, которая была ему всегда присуща, ту же медлительность движений и пытливость в глазах. Интересно и несколько неожиданно то, что сейчас он известен в Ленинграде как серьезный собиратель афоризмов. Бобка Рабинович с теми же знаменитыми бровями и с той же улыбкой, как у мартовского кота, который исчезал, а улыбка оставалась. Все, кого он оперировал у себя в больнице, с благодарностью вспоминают веселого доктора, который и оперирует с той же улыбкой, нередко заменяющей наркоз. Леся Кривоносов сумел сохранить свою живость и энергичность.

Смотрю на него и вспоминаю его в роли шута в школьном спектакле «Двенадцатая ночь», в котором он удивительно пел и танцевал.

Леня Андреев принес классную стенгазету 1921 года, которую ему удалось сохранить в течение пятидесяти трех лет. Страницы пожелтели; казалось, они будут падать, как осенние листья, но газета была водворена под стекло выставочного столика и доставила всем много радости.

Пришла Элла Бухштаб — веселая Элла, несколько расширившаяся и пополневшая, но безусловно прежняя Элла. Она спешила на встречу и запыхалась и раскраснелась от волнения.

На лестнице, ведущей из вестибюля, появились две маленькие женщины, постарше. Совсем седые, худые, хрупкие и утомленные.

Я спустился вниз, чтобы помочь им идти по лестнице. Но кто это — я не мог понять. Я еще жил 1926 годом, когда мы расстались на выпускном вечере, когда блистали молодостью и красотой и в косах у них горели алые банты. Кто же это?

— Ты не узнаешь нас? — спросила тихо одна из них.

— Ха-ха! — сказал я. — Неужели вы думаете, что я могу вас не узнать?!

Но я не узнал их. Я мучительно думал, кто это, но ничего не мог придумать.

— Ты посмотри ей в глаза, — сказала одна из них.

Я посмотрел ей в глаза и прочел в них страх, что я ее не узнаю.

— Неужели мы так изменились, Володя?

Я стоял в отчаянии. Я понимал, что не имею права их не узнать. Я не мог их огорчать. У меня сделалось, как мне показалось, предынфарктное состояние. Я перебирал в памяти все фамилии и вдруг вспомнил про глаза. Удивительный разрез глаз был у Гаи Осиповои.

— Гайка! — сказал я.

И тут же вспомнил: ее лучшая подруга — Тая Герасимова.

— Ну как же я мог вас не узнать!

Обе пережили в Ленинграде блокаду, обе потеряли мужей. Было с чего измениться.

Но Гая улыбнулась, Тая засмеялась, и обе они помолодели и бодрой походкой пошли наверх.

С большим бордовым букетом гладиолусов появилась быстрая как ртуть женщина в ярком, бьющем в глаза платье и внесла с собой в дом шумное веселье.

Это была Татьяна. Таня Чиркина. Как ее назвал сегодня Павлушка Старицкий: «Брижит Бардо нашего класса». В свои, не буду говорить, сколько лет, она осталась такой же веселой и шумной, как в те далекие дни, когда ей было 16. Она — машинистка высокого класса и говорит, как пишет.

За ней идет конечно же Аня Труфанова — моя первая любовь. Конечно, она уже не та Аня, но блеск в глазах… Это она! Здравствуйте, Анна Тимофеевна! Это, конечно, вы!

Одна из «девочек» сказала мне по телефону, что Аня на встрече не будет, «она заявила, что не хочет показываться, что хочет, чтобы ее помнили такой, как она была в те далекие годы». Но Аня не выдержала и пришла, и я сразу узнал ее. (Ее выдали глаза.)

А кто этот высокий, с благородной сединой мужчина, почти красивый? Монька Школьник?! Не может быть! Он же был чуть ли не самый маленький в классе. Растут наши люди!