Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина

Как же приходят новые идеи? Надо быть упертым и настойчивым до сумасшествия. Надо уметь переживать боль и сохранять энтузиазм как можно дольше. Может, это и просто для некоторых, но я лично сильно в этом сомневаюсь.

Конечно, каждый комедиант имеет свои философские представления о комедии. «Элемент внезапности и интриги» – это повторяли каждый день на съемочной площадке «Кистоун».

Я вовсе не намерен влезать в глубины психоанализа для поиска причин того или иного поведения человека – оно непредсказуемо, как и сама жизнь. Не только сексуальные отклонения или инфантилизм, но и сами наши мыслительные привычки имеют атавистические корни, так, например, мне не нужно было читать множество книг, чтобы понять, что жизнь протекает где-то между противоречиями и болью. Все мое «комедиантство» основано на собственных инстинктах. Именно поэтому мои средства создания комедийных сюжетов были довольно просты, они заключались в создании проблемы и поиске ее решения.

Однако понятие юмора означает нечто другое и гораздо более тонкое. Макс Истмен анализирует это чувство в своей книге «Чувство юмора». Он пишет, что юмор – это некая сладкая боль. Объясняя это, Истмен указывает, что Homo sapiens является мазохистом по своей природе, он наслаждается болью во всех ее проявлениях. А еще он пишет, что аудитория любит страдать опосредованно, как дети, играющие в индейцев, – им нравится умирать в агонии во время игры.

Я могу согласиться со всем этим, но этот анализ более применим к драме, а не к юмору, хотя и то и другое – суть одного целого. Тем не менее мое собственное определение юмора немного отличается: юмор – это тонкое противоречие по отношению к тому, что мы называем нормой поведения. Другими словами, юмор помогает нам увидеть иррациональное в том, что мы называем рациональным, ненужное в том, что мы считаем необходимым. Юмор повышает планку личного выживания и помогает сохранять душевное равновесие. Благодаря юмору мы меньше подвержены неурядицам и превратностям судьбы. Юмор активирует чувство пропорционального и учит, что нельзя обманывать себя чрезмерной серьезностью бытия.

Например, во время похорон, чтобы почтить память умершего, на церемонию прощания в церкви собираются все родственники и друзья. Но как раз в момент, когда должна начаться служба, появляется опоздавший. Он на цыпочках крадется к своему месту, на которое другой из присутствующих уже успел положить свой цилиндр. В спешке опоздавший не замечает этого и усаживается прямо на чужой головной убор, а затем всем своим трагическим видом выражает сожаление и молча протягивает сплющенный цилиндр хозяину, который также молча показывает свое возмущение и продолжает внимать начавшейся службе. В этот момент вся торжественность службы превращается в фарс.

Глава пятнадцатая

В самом начале Первой мировой многие думали, что все закончится быстро, месяца через четыре, не более, что война соберет свой кровавый урожай и человечество навсегда покончит с этим варварством. Увы, все мы ошибались. Ко всеобщему замешательству и неверию, мы оказались погребенными под лавиной самоуничтожения и резни и оставались там долгие четыре года. Весь мир захлебывался в крови, и ни у кого не было сил остановить это безумие. Сотни тысяч людей убивали друг друга на фронтах, и мир захотел узнать, во имя чего это происходит и как все началось. Объяснения были малопонятны. Кто-то говорил, что все началось с убийства эрцгерцога, но вряд ли такое событие могло спровоцировать мировой кошмар. Народы требовали правдивых объяснений. Затем стали утверждать, что война велась во имя демократии во всем мире. Кому-то было что защищать, кому-то нет, но потери несли «по-демократически» все. Миллионы людей страдали, и слово «демократия» стало звучать едва ли не угрожающе. Менялись власти, создавались новые государства, и Европа приобретала свой новый вид.

В 1915 году в Соединенных Штатах заявили, что страна «слишком горда, чтобы воевать». В результате песенка под названием «Я не растила сына, чтобы он стал солдатом» стала неимоверно популярной. Ее распевали все, пока не погибла «Лузитания»[31], и это трагическое событие сделало модной уже другую песенку, которая называлась «Где-то там, далеко». До трагедии с «Лузитанией» отголоски войны едва-едва до ходили до Калифорнии. Власти не вводили никаких ограничений, и всем всего вполне хватало. Вместо обычных вечеринок организовывались мероприятия под эгидой сбора средств для Красного Креста. На одном из таких вечеров некая дама пожертвовала Красному Кресту двадцать тысяч долларов только за то, чтобы сидеть рядом со мной во время шикарного ужина. Но время шло, и суровые реалии войны пришли в каждый дом.

К 1918 году Америка уже выпустила два Займа Свободы, и вот теперь Мэри Пикфорд, Дугласу Фэрбенксу и мне предстояло официально объявить о запуске третьего займа в Вашингтоне.