Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина

В театре меня встретил Дягилев, активный и полный неиссякаемой энергии человек. Он сразу же извинился за то, что я не смогу посмотреть спектакль, который бы точно мне понравился.

– Очень жаль, что это не «Послеполуденный отдых фавна», – сказал он, – я думаю, что этот спектакль был бы как раз для вас. – Тут он быстро повернулся к помощнику и добавил: – А впрочем, скажите Нижинскому, пусть готовит «Фавна», сыграем его для Чарли после перерыва.

В первой части давали «Шехерезаду». Мне этот балет не понравился – в нем было слишком много суеты и слишком мало танца, а музыка Римского-Корсакова показалась несколько однообразной. Но следующий акт начался с па-де-де Нижинского. Когда он появился на сцене, меня словно током ударило. За всю свою жизнь я видел всего лишь нескольких гениев, и Нижинский был одним из них. Он был божественен, он гипнотизировал, он был мрачным странником из других, таинственных миров, каждое его движение было поэзией, каждый пируэт – полетом в неизведанное.

Он попросил Дягилева привести меня в свою уборную во время антракта. Я не мог вымолвить ни слова, да и никто не смог бы словами выразить восхищение этим великим искусством. Я тихо сидел в уборной Нижинского, наблюдая за отражением его загадочного лица в зеркале, а он готовился к роли фавна и накладывал круги зеленого грима на щеки. Нижинский пытался завязать разговор и задавал ничего не значащие вопросы о моих фильмах, а я отвечал односложно и невпопад. Прозвенел звонок, извещая всех о конце антракта, я сказал, что мне пора возвращаться в зал.

– Нет, нет, подождите, еще рано, – запротестовал Нижинский.

В дверь уборной постучали.

– Господин Нижинский, увертюра закончилась!

Я забеспокоился.

– Ничего, все в порядке, – ответил Нижинский, – у нас еще много времени.

Я не понимал, почему он вел себя подобным образом.

– Думаю, мне уже пора уходить.

– Нет-нет, пусть сыграют увертюру еще раз.

Наконец в уборную буквально ворвался Дягилев.

– Пора, пора, зал аплодирует!

– Так пусть подождут, у нас очень интересная беседа, – сказал Нижинский и продолжил задавать мне ничего не значившие вопросы.

Я был в полном замешательстве – мне на самом деле пора было возвращаться в зал.

Никто и никогда не пытался дать определение танцу Нижинского в «Послеполуденном отдыхе фавна». Он создал таинственный мир, в котором прятался, замирал и притворялся невидимым; он выглядел страстным сумеречным божеством на пути к пасторальной любви и ее великому волшебству. Все это Нижинский передавал без особых усилий – всего лишь несколькими простыми и легкими движениями.

Нижинский помешался шесть месяцев спустя. Я почувствовал признаки начинавшейся душевной болезни еще там, в уборной, когда он заставил зрителей так долго ждать своего выхода на сцену. Я стал свидетелем полета его ума из жестокого, измученного войной мира в совершенно другой – мир его собственных мечтаний и грез.

Высочайший талант – редкость в любом деле, и в искусстве тоже. Павлова была одной из тех, кому посчастливилось обладать таким талантом. Она всегда была безукоризненна и красива. Ее великолепное искусство было деликатным и воздушным, подобным легкому лепестку розы. Она начинала танец, и каждое ее движение становилось центром всемирного притяжения. В момент, когда она появлялась на сцене, мне всегда почему-то хотелось заплакать, независимо от характера ее героини.

Я познакомился с Пав, как называли ее друзья, когда она была в Голливуде, где снималась в одном из фильмов на студии «Юниверсал», и мы стали близкими друзьями. Увы, прошлые технологии кинематографа были не в состоянии запечатлеть высокий лирический характер ее танца, и ее великое искусство было потеряно для современного мира.

Как-то раз Российское консульство устроило официальный прием в честь Павловой. Я был в числе приглашенных. Мероприятие имело международный характер. Во время обеда было произнесено множество тостов и речей на французском и русском языках. Мне показалось, что я был единственным англичанином, приглашенным на банкет.

Передо мной с глубокой и прочувствованной речью выступил русский профессор, который так растрогался, что заплакал и, подойдя к Пав, горячо расцеловал ее. Я знал, что после этого мои слова потеряют всякий смысл, поэтому встал и сказал, что поскольку мой английский не позволит мне высказаться о великом искусстве Павловой, я буду говорить на китайском. Я начал говорить с сильным китайским акцентом, достигая крещендо, как это делал русский профессор, а потом принялся горячо целовать Павлову, причем превзошел в этом самого профессора, а потом накрыл наши головы платком и застыл, изображая длинный глубокий поцелуй. Публика стонала от смеха, и это хоть как-то понизило слишком высокий градус торжественности.