Моя жизнь

Моя бабушка, Эдит Гришем Кэссиди, при росте чуть более пяти футов весила около ста восьмидесяти фунтов. Бабуля была яркой, сильной и энергичной женщиной и, судя по всему, в свое время весьма привлекательной. Она заразительно смеялась, но частенько раздражалась, да к тому же ее обуревали навязчивые идеи, суть которых ей самой была не всегда понятна. Все это выливалось в гневные тирады, которые бабушка обрушивала на деда и маму как до, так и после моего рождения, хотя от большинства из них меня всячески ограждали. Она хорошо училась, была честолюбива и после окончания средней школы поступила на заочное отделение Чикагской школы медсестер. Когда я начал ходить, бабушка работала сиделкой у больного неподалеку от нашего дома на Харви-стрит. Я до сих пор помню, как бежал по тротуару ей навстречу, когда она возвращалась домой после работы.

Что касается меня, главным для бабули было, чтобы я как следует ел, хорошо развивался и всегда был чистым и опрятным. Мы ели на кухне за столом, который стоял у окна. Мой высокий стульчик был повернут к окну, и бабуля прикрепляла игральные карты кнопками к оконной раме, чтобы я за едой учился считать. Она не упускала случая попичкать меня, поскольку тогда считалось, что упитанный ребенок — здоровый ребенок, если только его каждый день купают. Хотя бы раз в день она читала мне книги из серии «Дик и Джейн», пока я не научился читать их сам, и отрывки из «Всемирной книжной энциклопедии», которую в то время продавали разносчики и тома которой, если не считать Библии, нередко были единственными книгами в домах простых людей. Этим, видимо, и объясняется, почему теперь я много читаю, люблю играть в карты, воюю с собственным весом и никогда не забываю мыть руки и чистить зубы.

Я обожал своего деда, ставшего первым источником мужского влияния в моей жизни и гордился тем, что родился в день его рождения. Джеймс Элдридж Кэссиди был невысок ростом, около пяти футов восьми дюймов, но в то время еще сохранял силу и красоту. Мне всегда казалось, что дед похож на актера Рэндолфа Скотта.

Когда мои бабушка и дед переехали из Бодкоу, местечка с населением около сотни человек, в «столичный город» Хоуп, дедушка работал в льдохранилище, развозя лед в фургоне на конной тяге. В те времена роль холодильников выполняли ледники, куда загружали куски льда, размер которых зависел от размеров хранилища. При собственном весе около ста пятидесяти фунтов дед переносил глыбы льда весом свыше ста фунтов, взваливая их при помощи пары крюков себе на спину, покрытую большой кожаной накидкой.

Мой дедушка был невероятно добрым и щедрым человеком. Во время кризиса 1929-1932 годов, когда ни у кого не было ни гроша, он приглашал ребятишек развозить вместе с ним лед на его ледовозе только для того, чтобы отвлечь их от улицы. Дедушка давал им по двадцать пять центов в день. В 1976 году, находясь в Хоупе в тот период, когда я баллотировался на пост генерального прокурора штата Арканзас, мне довелось поговорить с одним из тех ребятишек, Джоном Уилсоном, который стал судьей. Он сделал блестящую карьеру и стал известным и преуспевающим адвокатом, но, тем не менее, сохранил яркие воспоминания о тех днях. Ему навсегда запомнилось, как однажды в конце дня, когда мой дед выдал ему его четвертак, он попросил вместо этого два десятицентовика и монетку в пять центов — так казалось, что денег больше. Получив их, Джон пошел домой, звеня мелочью в карманах, но переусердствовал — один из десятицентовиков выпал. Несмотря на многочасовые поиски, монетка так и не нашлась. Даже спустя сорок лет, проходя по этому месту, Джон пытается высмотреть упавшую монетку.

Трудно показать сегодняшней молодежи всю глубину воздействия кризиса тех лет на поколения моих родителей и моих бабушек и дедушек, но я рос с ощущением этого влияния. Одна из самых памятных историй моего детства — рассказ моей матери о Великой пятнице в период кризиса, когда дедушка пришел домой с работы и, не выдержав, расплакался из-за того, что у него не было лишнего доллара на новое платье для дочери к Пасхе. Мама навсегда это запомнила, и в моем детстве, хотел я этого или нет, но каждый год получал к Пасхе новый наряд. Припоминаю одну Пасху в 1950-х годах. Тогда я был довольно толстым и застенчивым. Меня повели в церковь в светлой рубашке с короткими рукавами, белых льняных штанах, розовых с черным туфлях на каучуковой подошве и с подходящим по цвету розовым замшевым поясом. От этого наряда мне было не по себе, однако моя мать оставалась верной порядку, заведенному для Пасхи ее отцом.