Моя жизнь

Недовольство Нобиле продолжалось и после этого свидания. Несколько дней спустя он встретил Элсворта на телеграфной станции, и в «блокгаузе» состоялось новое свидание. На этот раз Нобиле начал дискуссию весьма авторитетным тоном. Он потребовал полного и безусловного признания его третьим начальником экспедиции и к этому дерзкому требованию добавил, что имя его должно стоять наравне с именами Элсворта и моим под статьями для «Нью-Йорк Таймс», а также в книге об экспедиции. Тогда я прочел ему телеграммы, полученные Элсвортом и приведенные выше, указав что они точно ограничивают его положение как участника экспедиции и его право писать о ней.

Тут Нобиле разразился тирадой, полностью обнаружившей все его намерения и честолюбивые чувства, которые овладели им с первого же момента его связи с экспедицией. Эта чувствительная речь показала, что он с самого начала носился с мечтами о величии. Его тщеславие, подкрепленное честолюбием, создало у него в мыслях представление об огромном значении его особы в нашем деле, которое не соответствовало нашим устным условиям при найме, а также точным пунктам в его письменном контракте. Самому себе он казался настоящим великим исследователем, в порыве внезапного вдохновения возымевшим мысль перелететь через Северный Ледовитый океан. Тогда он сконструировал дирижабль для осуществления этого полета, а потом пригласил (по причинам совсем уже непонятным) двух сравнительно мало известных личностей, по имени Элсворт и Амундсен, и в конце концов с триумфом перелетел через Северный полюс на глазах всего мира, не спускавшего с него взоров, пока длился этот неслыханно отважный полет. По-видимому, сильнее всего оскорбляло Нобиле полнейшее равнодушие Элсворта и мое к овладевшей им туманной романтической мечте и то, что мы неизменно обращались с ним, как с простым смертным, от которого требовали исполнения работы, как от всякого другого участника экспедиции, и соблюдения устных соглашений и письменных контрактов, досадным образом мешавших ему претворить мечту о славе в осязательную действительность.

Оглядываясь теперь на то, что произошло с самого начала, я при помощи воображения и присущего мне чувства юмора понимаю, каким образом могла возникнуть у Нобиле такая идея, хотя объяснение это в лучшем случае не делает особой чести здравому смыслу и всему характеру Нобиле. Сцена в Риме при передаче нам «Норвегии» была, несомненно, способна разжечь и довести до белого каления пылкое латинское воображение. Передача дирижабля была использована в качестве повода для демонстрации итальянских национальных чувств. Площадь была запружена сотнями народа. Присутствовал сам Муссолини. Всюду развевались флаги и раздавалась музыка. Быть может, в такой день было бы слишком жестоко требовать, чтобы Нобиле не вообразил, что его официально чествуют как исследователя и что он своей персоной является представителем славы и мощи итальянской нации. Хотя ему и было известно, что экспедиция эта не официальная, а частная (и он это знал), и что он не является ее начальником, а только наемным подчиненным (это он тоже признавал), тем не менее можно признать естественным и простительным, если в тот день Нобиле особенно остро почувствовал свое собственное достоинство. Его ограниченность обнаружилась прежде всего в неспособности умерить в последующие недели свои чувства и мечты, дабы привести их в соответствие с условиями действительности. Во всяком случае, в Номе, в начале июня, пора было бы ему очнуться от головокружения, охватившего его в тот сумбурный день, в последних числах марта, в залитой солнцем Италии.