Моя жизнь. Моя любовь

За сто лет до Рождества Xристова на одном из холмов Рима возвышалась школа, известная под названием «Римская семинария танцующих жрецов». Ученики этой школы набирались из самых патрицианских семей и должны были обладать рядом поколений незапятнанных предков. Их обучали всем искусствам и философским доктринам, но все же танцы представляли собой главную основу их занятий. Они танцевали четыре раза в год в театре: весной, летом, осенью и зимой. Они спускались со своего холма в Риме и принимали участие в некоторых церемониях, танцуя с целью очистить тех, кто на них смотрел. Эти юноши танцевали с таким радостным пылом и чистотой, что их танцы возвышали зрителей и исцеляли их, словно лекарство. О таком танце я и мечтала, когда впервые основывала свою школу, и считала, что «Бельвю», расположенный на холме около Парижа, может иметь такое же значение для этого города и его художников, как и «Семинария танцующих жрецов» для Рима.

Группа художников еженедельно приходила в «Бельвю», вооруженная тетрадями для зарисовок, так как школа уже оказывалась источником вдохновения. Лоэнгрин занялся мыслью о постройке на холме «Бельвю» театра, беседы о котором были так трагически прерваны. Он решил создать симфонический оркестр и праздничный театр, куда могла бы стекаться парижская толпа в дни великих праздников.

Он снова пригласил к себе архитектора Луи Сю. Чертежи и планы театра, в последнее время заброшенные, снова очутились в библиотеке. В этом театре я надеялась осуществить свою мечту – соединить искусства музыки, трагедии и танца в их чистом виде. Здесь Мунэ-Сюлли, Элеонора Дузе или Сюзанна Депрэ должны были играть Эдипа, Антигону или Электру, а ученицы моей школы изображать древний хор.

Целыми часами я занималась с ученицами и иногда, утомившись до того, что не могла стоять, ложилась на кушетку и учила их движениями рук. Мои способности к преподаванию в самом деле как будто граничили с чудесным. Мне стоило только протянуть руки к детям – и они начинали танцевать. Было похоже на то, что я даже не учу их, а просто открываю путь, по которому входит в них дух танца. Мы готовились выступить в «Вакханках» Еврипида; мой брат Августин должен был играть роль Диониса: он знал ее наизусть. Он читал ее нам по вечерам, так же, как пьесы Шекспира или «Манфреда» Байрона. Д’Аннунцио, восторженно относившийся к школе, часто у него завтракал или обедал. Маленькая группа учениц первой школы, успевших превратиться в стройных девушек, помогала мне учить маленьких, и я с умилением смотрела на происшедшую в них огромную перемену и на то, с какой уверенностью и с какими знаниями они продолжали начатое иное дело.

В июле 1914 года земля стала испытывать странный гнет. Я чувствовала его так же, как и дети. Сидя на террасе, с которой был виден Париж, дети вдруг замолкали и становились какими-то подавленными. Огромные черные тучи нависали над головой. Жуткое затишье охватило страну. Я его ощущала настолько, что даже движения ребенка, которого я носила, казались мне не такими определенными и сильными, чем движения первых моих детей.

Возможно, что меня к тому же сильно утомил резкий переход от грусти и траура к новой жизни. В конце июля Лоэнгрин предложил отправить всю школу в Англию, в его девонширский дом на летний отдых. И вот в одно прекрасное утро все девочки парами явились попрощаться со мной. Они должны были провести август у моря и вернуться в сентябре. Когда все уехали, дом сразу опустел, и, несмотря на все усилия справиться с собой, я предалась сильной хандре. Я очень устала и долгие часы проводила на террасе, глядя на Париж и все более и более убеждаясь, что грозная опасность надвигается с востока.

Как-то утром пришло трагическое известие об убийстве Кальмета, повергшее весь Париж в состояние возбужденного волнения. Это был печальный случай, предвестник еще большей трагедии. Кальмет всегда был лучшим другом моего искусства и школы, и меня очень потрясла и огорчила эта новость. Неопределенный страх мучил меня, и я нигде не находила себе места. Теперь, после отъезда детей, «Бельвю» казался пустым, а большая зала для танцев выглядела одиноко и грустно. Я старалась успокоить себя мыслями о скором рождении ребенка, о возвращении детей, о том, что «Бельвю» скоро снова станет центром жизни и радости, но часы текли медленно, пока однажды ко мне не вошел мой друг д-р Боссон, гостивший у нас в то время. В его руках была газета, сообщавшая об убийстве эрцгерцога. Поползли слухи, которые вскоре сменились уверенностью в неизбежности войны. Как верно, что тень грядущих событий их опережает. Теперь я поняла, что темная тень, которая омрачала «Бельвю», была тенью войны. Пока я строила планы возрождения искусства в театре и торжества человеческой радости, другие силы готовили войну, смерть и несчастья, силы, с которыми – увы! – не могла справиться моя слабость.