Моя жизнь. Встречи с Есениным

В течение этого турне я обратилась с призывом к Америке помочь мне учредить свою школу. Мой трехлетний опыт роскоши убедил меня, что жизнь исполнена безнадежности, непроизводительных усилий и эгоизма, и доказал мне, что подлинную радость можно найти лишь в общественности. Зимой я обратилась с речью к публике, сидевшей в ложах «Метрополитен-опера», и газеты приводили ее под скандальным заголовком: «Айседора наносит оскорбление богатым». Я сказала приблизительно следующее: «Часто заявляют, что я высказывалась отрицательно об Америке. Может быть, — но это не означает, что я не люблю Америки. Может быть, это означает лишь, что я ее слишком люблю. Я знала как-то мужчину, страстно влюбленного в женщину, которая не разделяла его страсти и дурно обращалась с ним. Каждый день он писал ей оскорбительные письма, и когда она спросила его. «Почему вы пишете мне такие дерзости?» — он ответил: «Потому, что я безумно вас люблю».

Психолог даст вам объяснение этого случая, и, вероятно, таково же мое отношение к Америке. Разумеется, я люблю Америку. Разве эта школа, эти дети, разве все мы не являемся духовным потомством Уолта Уитмэна? И этот танец, который называют «греческим», рожден Америкой, он является танцем Америки будущего. Все эти движения — откуда они произошли? Они возникли из великой природы Америки, из Сьерры-Невады, из Тихого океана, омывающего берега Калифорнии, из великих пространств Скалистых гор, из долины Иоземита, из Ниагарского водопада.

Бетховен и Шуберт всю свою жизнь оставались детьми народа. Они были бедняками, и их великое творчество вдохновлялось человечеством и принадлежит ему. Людям нужны великая драма, музыка, танец.

Мы поехали в Ист-Сайд и дали там концерт бесплатно. Некоторые говорили мне: «Если вы исполните в Ист-Сайде симфонию Шуберта, она не понравится зрителям».

И вот мы дали бесплатный концерт (театр без кассы приносит такое успокоение), и зрители сидели, как зачарованные, слезы текли у них по щекам, — вот как они приняли ее к сердцу. Сокровища жизни, поэзии и искусства должны быть принесены населению Ист-Сайда. Постройте для них огромный амфитеатр, единственный демократический вид театра, где всем одинаково видно, где нет ни лож, ни балконов. Поглядите на галерею: разве справедливо сажать человеческие существа под потолком, словно мух, а затем требовать, чтобы они оценили искусство или музыку?

Постройте простой и красивый театр! Не надо его золотить, не нужно всех этих украшений и побрякушек! Искусство не нуждается во внешних обрядах. В нашей школе нет ни костюмов, ни украшений — лишь красота и тело как ее символ. И если мое искусство вас здесь чему-нибудь научило, то, надеюсь, именно этому. Красоту надо искать и находить в детях, в сиянии их глаз и в красоте их ручек, простертых в прекрасных движениях. Вы видели их на сцене: они пересекали сцену рука об руку, прекраснее, чем любое жемчужное ожерелье, принадлежащее какой-либо из женщин, сидящих по преимуществу в этих ложах. Дайте же красоту, свободу и силу детям! Дайте искусство народу, который нуждается в нем! Великая музыка не должна дольше ограничиваться услаждением слуха кучки культурных людей, она должна быть бесплатно дана массам: она им необходима так же, как хлеб и воздух, ибо она является духовным вином человечества».

Я никогда не забуду своего возвращения в Париж. Перед отъездом я оставила своих детей в Версале с гувернанткой. Когда я отворила дверь, мой маленький сын подбежал ко мне. Золотистые кудри окружали ореолом его милое личико, а ведь я оставила его крошечным ребенком в колыбели.

В 1908 году я купила в Нейльи студию Жерве, в которой имелся концертный зал. Сейчас я переехала жить туда со своими детьми. В этой студии я обычно работала целые дни, а иногда и ночи напролет с моим верным другом Генером Скенэ, который был замечательно талантлив и неутомим. Мы часто начинали работать утром, и так как дневной свет совершенно не проникал в студию, обвешанную кругом моими синими занавесами и освещенную дуговыми лампами, то мы не замечали, как проходит время. Изредка я спрашивала: «Вы не голодны? Сколько сейчас может быть времени?»

И, посмотрев на часы, мы обнаруживали, что сейчас четыре часа утра.

Домик для моих детей, гувернантки и няни находился в саду, и таким образом музыка никогда не беспокоила их. Сад был прекрасен, и весной и летом мы танцевали в студии при раскрытых дверях.

В этой студии мы не только работали, но и веселились. Лоэнгрин находил удовольствие, устраивая званые обеды и празднества. Часто обширная студия превращалась в тропический сад либо в испанский дворец, и туда являлись все артисты и знаменитые люди Парижа.

Как-то вечером, помню, Сесиль Сорель, Габриэль д’Аннунцио[61] и я сымпровизировали пантомиму, в которой д’Аннунцио обнаружил большой комедийный талант.

* * *