Моление о Мирелле

Я нашел его наверху. В приоткрытую дверь я видел только его, ее — нет. Он читал журнал, водя пальцем по строчкам. Время от времени голос синьоры Касадео что-то вопрошал, а Малыш отвечал, не поднимая от чтения глаз. Что они говорят, было неслышно из-за попугаев. Я простоял так у дверей долго.

Он ворковал на своей скамеечке беззаботно и беспечно, как птичка на жердочке. Совершенно в своей тарелке посреди всего этого дружеского гурлы-курлыканья. В полном неведенье! Спокойное, ясное, ангельское личико, как будто и не его корежил ужас и заливали слезы. Утешившийся. Довольный. Все забыто.

Его никто не гонял, ему не надо брать на себя решений, он не должен подавать хороший пример. Никто никогда не говорит ему: «Ты достаточно взрослый, чтобы понимать… В твоем возрасте уже следует знать… Мы надеемся на тебя… Сам понимаешь, с тебя другой спрос…» Фразы щелкали в моей голове. От них пересохло во рту. Они пахли серой. Перевернутые лица в зеленых разводьях. Прополощите мозги, мальчик! Сплюньте! Запломбированные мозги все ныли и ныли.

Я прослушал нижние этажи, парк. Всюду топали ноги, слышались голоса, очень далеко, но мне все равно казалось, что они окружают меня. Я снова был в павильоне! А он тут расселся и чепурится!

Мои рыжие волосы полыхали в темноте коридора, жаркими языками лизали голову, щеки пылали, веснушки вгрызлись в кожу. Смотреть в зеркало не было никакой нужды, в глазах все тоже неплохо отражается. «Рыжий, веснушчатый». «Одно лицо с отцом». Но отец мощный, как стена, брови кустятся, точно усы у флорентийцев, а голос прячется в сумрачном тайнике глубоко в груди. Волосы Малыша вьются мелкими, золотистыми завитками, волосы херувимчика, неодолимый соблазн для пальцев всех взрослых.

Я сунул руку в выпиравший из окна брусок света, погонял пальцами пылинки. Свет был теплый, как будто держишь руку под краном. Я прижал пальцы к стене, растопыренную ладонь, обе, уткнулся лбом. Стена тоже теплая. Я повернулся и прижался к ней спиной. Сжал веки. И услышал голос синьора Касадео:

— Федерико, viene qui, viene, Федерико!

Я улыбнулся. Голос такой мягкий, и это новое, певучее имя. Оно ожило, оно перестало быть скучным, норвежским Фредрик, скрипевшим, как ключ в замочной скважине, — Фредрик, щелчок. Фе-де-ри-ко. Все нараспашку! Малыш улыбался мне со своей жердочки.

Синьора Касадео изо всех сил махала мне рукой: заходи-заходи, шляпка наперстка на каждом пальце.

— Un bacio Federico! — распорядилась она.

Вкус пудры похож на вкус пыли. Пыль от пластинок меха, от попугаев, пыльный коридор, пыль от отцовых бумажек, пропыленные музеи, запылившиеся развалины. Тусклое зимнее солнце в маленьком квадратном окошке глубоко в нише, и в клубах света белесые кудри Малыша.

Прошло много времени, прежде чем мама позвала нас. Голос, процеженный сквозь темные воронки лестничных маршей, изгибы и изломы коридоров, казался слабым. И синьора Касадео крикнула в открытую дверь:

— Они здесь, синьора, оба!

Шаги мамы ближе и ближе.

— Так вот где вы прячетесь!

— Ничего страшного, синьора. Входите, входите. Я так люблю, когда они у меня. Такое приятное общество. Я их понемножку учу итальянскому. Ваш младшенький прямо на лету схватывает, он скоро лучше Федерико заговорит, вылитый Петрарка. Какие у вас славные ребята, синьора, ангелы, чистые ангелы!

Ангелы переглянулись.

Касадео скинула свое шитье на пол и жестом предложила маме освободившийся стул. Мама села. Осторожно, точно прислушиваясь, не разваливается ли под ней стул. Синьора Касадео тут же завозилась со спиртовкой в углу.

— Чашечку кофе, да?

— О, не беспокойтесь.

— Что вы, что вы, это пара минут, я сама всегда пью кофе в это время.

В доказательство она поднесла к глазам часы, болтавшиеся на длинной цепочке на шее, и вздохнула.

— Всему свое время, — она улыбнулась маме, — иначе день пролетает, а ничего не сделано. И муж всегда задерживается — правда, ему далеко до работы… и если он пропустит стаканчик-другой по дороге домой… я его понимаю. — Она бросила быстрый взгляд на нас с братом. — Лучше поговорим о чем-нибудь другом. Хотите печенья?

— Нет, нет, я на секундочку, — заторопилась мама. — Дочка одна внизу. Она нездорова, опять животик.

Говоря все это, она устроилась в кресле и с удовольствием взяла предложенное ей печенье. Так мы и знали! А еще через минуту они доберутся до повара Джуглио, такой неисправимый грязнуля! Мы с Малышом переглянулись и выскользнули из комнаты. Никто из них этого не заметил.