Молитва о Рейн

Не плачь, мать твою. Не смей плакать, мать твою.

Мои глаза, горло, легкие — они горят сильнее, чем, когда я ползала по задымленному дому Картера. Но я должна сдерживать слезы. Должна. Если буду плакать по нему, то мне придется оплакивать их всех. А я не могу этого сделать. Не буду.

«Иди домой, Рейн».

Я оглядываюсь, но Уэс не идет за мной. Единственное, что у меня осталось от него — это его жестокий, презрительный голос. Я начинаю идти быстрее, чтобы избавиться от него.

«Иди к своим родителям».

Он говорил, что использует меня, что я оставлю его. Тогда я в это не поверила, но ему потребовалось всего пять простых слов, чтобы доказать свою правоту.

«Ты мне больше не нужна».

С возгласом отчаяния я срываю колпачок и изо всех сил швыряю его в дерево. Я не смотрю, куда он приземляется. Это уже не имеет значения. Ничего не имеет. Уэс был моей единственной надеждой. Моим единственным шансом на жизнь после 23 апреля. Без него мои часы сочтены. Без него мне не нужны и те, что еще остались.

ГЛАВА XXI

Уэс

Прислушиваясь к удаляющимся шагам Рейн, я чувствую, как в моей душе разгорается чистая, необузданная ненависть. Я ненавижу не кошмары, не затопленное убежище, и даже не Рейн за то, что она сделала, как я ей сказал. Я ненавижу этого человека, который пялится на меня. Я хочу обхватить его шею своими гребаными руками и сжимать, с наслаждением наблюдая, как жизнь покидает его глаза. Потому что именно он заставил ее уйти.

Он — тот, кто прогоняет всех.

Его гребаное лицо — всего лишь ложь. Он использует его, чтобы заставить людей думать, что ему можно доверять. Привлекательный, уверенный и сильный. Но он уродливый, лживый кусок дерьма, и люди не могут дождаться, чтобы уйти от него, как только увидят, что находится за фасадом.

Я плюю в его поганую, мерзкую физиономию, наблюдая, как она искажается, покрываясь рябью, а затем захлопываю металлическую дверь с животным воплем.

Вибрация от грохота металла проходит по моим рукам и груди, поднимая кашель из моих отравленных дымом легких. Когда вокруг меня снова воцаряется тишина, я ощущаю странное спокойствие.

Этот мужик исчез.

Я не знаю, кто я без него, но мне становится легче. Я будто стал моложе, свободнее. Мне больше нечего бояться, потому что все плохое, что могло случиться со мной, уже случилось. Из-за него.

А теперь он заперт навсегда.

Я беру рюкзак Рейн, отмечая, какой он тяжелый. Когда мои ноги начинают двигаться, то свои собственные шаги становятся слишком широкими. Моя точка обзора кажется необычайно высокой. Я снова ребенок, в теле взрослого, и иду домой с рюкзаком, полным еды, набранной из мусорного контейнера позади «Бургер Пэлас», как я делал каждый день.

Тропа стала шире, чем я помню. Также — грязнее. Но птицы исполняют те же трели, что и всегда, и деревья точно так же источают сосновый аромат.

Я почти ожидаю, что мама и Лили ждут, когда я вернусь домой. Мама, скорее всего, будет в отключке на диване с этой штукой, торчащей в руке, или спорить со своим «приятелем» в спальне. Лили, наверное, будет кричать в своей кроватке. Ее маленькое личико засветится, когда я войду в комнату, но через минуту-две она снова начнет плакать. Мама сказала, что дети так делают. Они просто «орут все чертово время».

Когда пересекаю задний двор Гаррисонов, замечаю, что их детская площадка исчезла. Я часами играл на ней с их сыном Бенджи. Соседний дом Пателов выглядит так, словно в нем уже много лет никто не жил. Трава доходит мне до колен, и несколько окон выбиты. Брошенные машины стоят вдоль дороги, усеянной разбитыми телевизорами, стеклянными вазами, посудой — всем тем, что большие дети хотели бы разбить.

Я позволяю своим ногам нести меня через разрушения, но с каждым хрустом моих ботинок становится все более и более очевидно, что приземистый дом серовато-желтого цвета в конце улицы больше не мой дом.

И уже очень-очень долгое время.

«Прайор стрит, четыре, пять, семь», — сказал я женщине по телефону, когда набрал 911, как меня научили в школе. «Что у вас случилось?» — «Моя младшая сестра перестала плакать». — «Сынок, это что, розыгрыш?» — «Нет, мэм. Она… она не проснется. Она вся синяя и не проснется». — «А где твоя мамочка?» — «Она тоже не проснется».

На почтовом ящике по-прежнему написано: «457», но дом выглядит совсем не так, как я его помню. Начнем с того, что он был выкрашен в светло-серый с ярко-белой отделкой и ставни… ну, у него есть несколько. Прогнившие ступеньки крыльца скрипели, когда я сбегал по ним, спеша на автобус и каждый раз рискуя опоздать, — их заменили. С боковой части крыльца, где раньше было гигантское осиное гнездо, теперь свисают красно-синие, пластмассовые детские качели.

Моя грудь сжимается, когда я инстинктивно прислушиваюсь, нет ли детского плача.

Но там только тишина.

Я бегу к крыльцу, одним прыжком преодолевая все четыре ступеньки, и прижимаюсь лицом к одному из окон, которые расположены по обе стороны от свежевыкрашенной входной двери.