Молнии во мгле!

Всматриваются в ромашковое поле.

Мысленно ловя в перекрестии прицелов

Какую-то цель. И очень они тогда похожи

На моих Иванова. Сидорова и Петрова…

Но, отогнав наваждения, неведомые им.

Они снова начинают играть, смеясь

В совсем невоенные игры. А потом усталые

И перемазанные, выходят они, отдуваясь.

Навстречу слепящему теплому солнцу…

А я все глубже ухожу в землю и скоро

Сровняюсь с ней. А может, так надо, может

Земля становится больше или Время

Забвению меня предает? Как ненужный

Элемент отстрадавшей свое Эпохи…

Наверное, так становимся мы фундаментом

Грядущего, когда отпадет необходимость

Делать людям то, что не свойственно

Человеку… И будут они смеяться искренне.

Работать от души. И мыслить. И, конечно.

Слагать правдивые песни и стихи…

Но росистым жемчужным утром, когда

На Земле тишина, будут иногда думать

О НИХ, отстрадавших с лихвою, погибших.

За все грядущие эпохи вперед…»

Весна на ферме

На ферме в желто-бурой глине

Гурт доходяг и пять бычков!

Как пахнет травами с долины

После соломенных пайков!

Коровы – узницы госпланов -

Гремят цепями до утра…

Клубятся стылые туманы.

И дуют вольные ветра!

А на правлении про то же -

Про план, который все «растет».

И солнце красное, тревожась.

Над речкой вздыбленной встает.

Трещат багровые пожарища

Зловещим отблеском беды…

Но гулко вдруг дохнуло с пастбищ

Весенней вольностью воды.

Любовь

«Наглей комсомольской ячейки…»

(О. Мандельштам).

Устав от речей и маразма,

Я нежные чувства храню…

Без всякого смеха, сарказма,

Любовь вам раскрою свою.

Наглей комсомольской ячейки,

Наглей, чем правдивый партком,

Веселый, я шел в телогрейке

С конвойным – в веснушках ментом.

В вокзальной толпе проституток

Разгульный, задержан был я.

Пятнадцать ровнехоньких суток

Отмерил народный судья…

Народней народ год за годом,

Хотел он, наверно хотел он судить.

Но я не хотел быть народом,

Меня заставляли им быть!

А солнце сквозь тучи светило,

А травы цвели по весне…

Никто за меня не стыдился,

Но не было стыдно и мне!

С лучами сдружась золотыми,

Качались деревья, смеясь.

Я знал – между мною и ими

Есть явная, кровная, связь…

Как вождь завещал – на заводе

Кладу я кирпич на кирпич.

Хорошая нынче погода,

Хороший напарник мой – бич…

А что еще надо? Так вышло:

Рожденный в бездушной стране,

Стремясь быть и лучше, и выше,

До гроба прописан на дне.

Мой мент, белобрысый парниша,

Смотрел на меня свысока,

Хоть знал – он ни ниже, ни выше,

Такого, как я, – дурака…

Пусть разные мы на планете,

В одном; мы, конечно, равны:

Мы все здесь сироты и дети

Своей умерщвленной страны.

И я вас люблю беззаветно,

Любовью больной и большой,

Так любят бездомные дети

Наивной несчастной душой…

А детство, попробуй, убей-ка!

Люблю, бескорыстно притом,

Наглей комсомольской ячейки,

Наглей, чем правдивый партком.

Лишь только бы помнить, что с вами,

Как с дальней звездой, что искрясь,

Призывно мне светит ночами,

Есть явная, кровная, связь…

Мой товарищ

Так каких же чудес ожидал ты в пути,

Что за блага тебя искушали?

А теперь мы не можем друг друга найти,

И тебя – будто в рабство продали…

Так каких же ты благ в дни великих потерь

Ожидал от речей и ГУЛАГа,

И какому кумиру ты служишь теперь,

На какие надеешься блага?

Где сейчас, хитромудрый, плутаешь впотьмах,

И к каким ты прикован галерам?

Ожидая тебя, я стою на часах,

Мой товарищ… Без чести и веры…

Под скорлупой

Пусть друзья, втянувшись в скорлупу,

С опаской наблюдают за тобой.

Не вини в беде своей судьбу!

В беде познал ты дорогой ценой –

Какая гниль под белой скорлупой!

Рассказ корреспондента телевидения о командировке в передовой район

«Значит – репортаж. Чабанский только.

Пьем и выезжаем вчетвером.

И еще – который с «Комсомолки»,

С комсомольским рваненьким рублем.

Ехали по грейдеру и тракту.

(А похмелье жуткое у всех!)

Приезжаем: как, чего и как тут,

В чем секрет успеха, в чем успех?

Говорит хозяйка очень мило,

Что сейчас идет у них окот.

Режиссёрша юная, Людмила,

Стала все записывать в блокнот.

Говорит хозяин очень мило,

Что сейчас идет у них окот,

Режиссерша юная, Людмила,

Достает второй уже блокнот.

И сынок хозяйский, редька с хреном,

Тоже буркнул что-то про окот.

Глянул на Людмилины колени

И раззявил мокрый красный рот.

Тут овцу зарезали нам скоро,

И бутылки выставили в ряд.

Петька стал отщелкивать затвором,

Наводить германский аппарат.

Было все пристойно, по-советски,

Пили долго, Петька все снимал,

А потом всхрапнул он молодецки

И диван хозяйский обоссал…

Обоссал и ладно. Не украл ведь.

Хорошо, что молча отжурчал.

Комсомолец в курьем спал пуху весь,

Ни костюм, ни галстук не снимал.

В полночь вдруг хозяева вскочили,

Редька с хреном съездил за вином,

И смотрел на пьяную Людмилу

Красноглазым дерзким стрекозлом.

Провожали долго бедолаги,

Петька все хозяев обнимал.

Эх, да не заехать бы в овраги,

Эх, да сдать скорей материал…

Жернова

Мучительными вертим жерновами,

Кромсая догмы вдолбленных идей.

Наполнен воздух фразами, словами,

Когда-то живших на земле людей!

С трибуны нам втолковывают тексты,

Но где-то средь сонливой тишины

Мы видим протестующие жесты

И контуры неясные в тени…

Каков их путь за мыслью и за плугом?