Теперь он говорил ледяным тоном, который можно описать, как тронутый возмущением, обиженный, ледяной. Он больше ничего не сказал о своем приезде, но сказал про Молочника. «Наверная герлфренда, – сказал он, – скажи мне, что ты говорила своей матери обо мне и этом неприемнике?» – «Ничего, – сказала я. – Моя мама всегда так делает. Все выдумывает из головы». – «Она сказала, у меня есть бомбы, – сказал он. – Сказала, что я женат, что я совратитель, потом повесила трубку и не позволила мне поговорить с тобой. Так скажи мне, что ты ей наговорила?» – «Я тебе уже сказала, – ответила я. – Ничего. Это она. Я за нее не отвечаю. Она так всегда делает». – «Ты ей наверняка что-то сказала», – сказал он. «А зачем мне это было делать?» – сказала я. Здесь опять присутствовал упрек, а мне приходилось опровергать, объяснять, отвечать за ложные представления других людей. Потом он продолжил свои приговоры, заявил, что слышал, будто этот тип среднего возраста уже достиг среднего возраста. Он еще подчеркнул, что этот тип среднего возраста, этот старик, может, уже и достиг среднего возраста, но в движении он занимает весомое место. Знала ли я, что этот крутой пенсионер вытворял в… «Прекрати мне это говорить, – сказала я. – И я не встречаюсь с ним. Никак с ним не связана». – «А знает ли он, наверная герлфренда, – не отставал наверный бойфренд, – обо мне?» Я не верила своим ушам. Он, казалось, теперь так распахнул свои уши, что слышал даже самые крохотные сплетни не только своего, но и моего района. «Я знаю, мы с тобой никогда об этом не говорили, – сказал он, – о том, что мы с тобой всего лишь наверный бой и наверная герла “в почти годичных пока наверных отношениях”, что, вероятно, означает, что нам уже пора встречаться с другими, но неприемник, наверная герлфренда, я имею в виду,
«…потом она обвинила меня в бомбах и повесила трубку».