«Молодая Гвардия» (Первая редакция, 1945 г)

Вырикова и Лядская были выпущены из тюрьмы одновременно, каждая не зная, но предполагая, что другая тоже не вышла чистенькой. Им положено было жалованье по двадцать три марки в месяц. Они сунули друг другу деревянные руки, как если бы между ними ничего не было.

- Дешево отделались, - сказала Вырикова. - Заходи как-нибудь.

- Уж правда, что дешево, как-нибудь зайду, - сказала Лядская.

И они разошлись,

Первые дни после ареста Земнухова и его товарищей по клубу Уля не ночевала дома.

Была какая-то странная закономерность в арестах, каждый из которых немедленно становился известным на Первомайке. Арестовали сначала родителей тех членов штаба, кто ушел из города. Потом арестовали родителей Арутюнянца, Сафонова и Левашова, то есть тех ребят, близких к штабу, кто тоже ушел из города.

Четвертого января на работе у себя в механическом цехе был арестован Володя Осьмухин.

Толя «Гром гремит», отказавшийся из-за Володи уйти вместе с Арутюнянцем, узнал об этом от Елизаветы Алексеевны.

- Что же ты делаешь? Ты же губишь себя! Уходи немедленно!… - в порыве материнского отчаяния воскликнула Елизавета Алексеевна.

- Не пойду я, - тихо сказал Толя. - Чего же я пойду? - И он махнул шапкой.

Нет, он не мог никуда пойти, если Володя в тюрьме.

В тот же день была арестована Тося Мащенко и еще кое-кто из рядовых членов «Молодой гвардии».

Никто из оставшихся на свободе не мог предположить, что эти новые аресты, их приливы и отливы зависят от страшной стихии признаний Стаховича. После того как он выдавал кого-нибудь, ему давали отдых. Начинали мучить снова, и он опять кого-нибудь выдавал.

Но эти аресты, как предсказывал Олег, не затронули Первомайки и поселка Краснодон. И Уля вернулась домой.

Проснувшись в своей постели после того, как она столько дней провела у подруг, Уля по внутренней потребности отвлечь себя от тяжелых мыслей, с рвением занялась домашними делами, вымыла пол, собрала завтракать. Мать, посветлев оттого, что дочка дома, даже встала к столу. Отец был угрюм и молчалив. Все дни, что Уля не ночевала дома, а только днем забегала на час другой проведать родных или взять что-нибудь, все эти дни Матвей Максимович и Матрена Савельевна только и говорили об арестах в городе, избегая смотреть в глаза друг другу.

Уля попробовала было заговорить о посторонних делах, мать неловко поддержала ее, но так фальшиво это прозвучало, что они обе смолкли. Уля даже не запомнила, когда она вымыла и перетерла посуду и убрала со стола.

Отец ушел по хозяйству.

Уля стояла у окна, спиной к матери, в простом темно-синем с белыми пятнышками домашнем платье, которое она так любила. Тяжелые волнистые косы ее покойно, свободно сбегали по спине до гибкой сильной талии; ясный свет солнца, бивший в оттаявшее окно, сквозил через вившиеся у висков неприглаженные волосы.

Уля стояла и смотрела в окно на степь и пела. Она не пела с той поры, как пришли немцы. Мать штопала что-то, полулежа в постели. Она с удивлением услышала, что дочь поет, и даже отложила штопку. Дочь пела что-то совсем незнакомое матери, пела свободным грудным голосом:

…Служил ты недолго, но честно

Во славу родимой земли…

Никогда Матрена Савельевна даже не слышала этих слов. Что-то тяжелое, скорбное было в пении дочери,

…Подымется мститель суровый,

И будет он нас посильней…

Уля оборвала песню и все стояла так, глядя в окно на степь.

- Что это ты пела? - спросила мать.

- Так, не думаючи, что вспомнилось, - сказала Уля, не оборачиваясь.

В это время распахнулась дверь, и в комнату, запыхавшись, вбежала старшая сестра Ули. Она была полнее Ули, румяная, светлая, в отца, но теперь на ней лица не было.

- К Поповым жандармы пришли! - сказала она задыхающимся шопотом, будто ее могли услышать там, у Поповых.

Уля обернулась.

- Вот как! От них лучше подальше, - не изменившись в лице, сказала Уля спокойным голосом, подошла к двери, неторопливо надела пальто и накрылась платком. Но в это время она уже услышала топот тяжелых ботинок по крылечку, чуть откинулась на цветастый полог, которым занавешена была зимняя одежда, и повернула лицо к двери.

Так на всю жизнь она и запомнилась матери на фоне этого цветастого полога, выделившего сильный профиль ее лица, с подрагивающими ноздрями и длинными полуопущенными ресницами, словно пытавшимися притушить огонь, бивший из глаз ее, и в белом платке, еще не повязанном и ниспадавшем по ее плечам.

В горницу вошли начальник полиции Соликовский и унтер Фенбонг в сопровождении солдата с ружьем.

- Вот она и сама красотка! - сказал Соликовский. - Не успела? Ай-я-яй… - сказал он, окинув взглядом ее стройную фигуру в пальто и в этом ниспадавшем платке.

- Голубчики! Родимые мои! - запричитала мать, пытаясь подняться с постели. Уля вдруг гневно сверкнула на нее глазами, и мать осеклась и примолкла. Нижняя челюсть у нее тряслась.

Начался обыск. Отец толкнулся в дверь, но солдат не впустил его.

В это время обыск шел и у Анатолия. Его производил следователь Кулешов.

Анатолий стоял посреди комнаты в распахнутом пальто, без шапки, немецкий солдат держал его сзади за руки. Полицай наступал на Таисью Прокофьевну и кричал: