Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба советской молодежи)

— Это как сказать… Трудкоммуны для меня вроде приюта. Тут лучше всего скрываться, ежели за кормой нечисто. Притопаешь вот в такое гиблое место и сейчас же к начальнику ГПУ. Так, мол, и так. Раскаялся в доску… Примите… Какой же им расчет не принять? Ведь даровая сила… Вот у нас тут лыжная мастерская будет, да потом, говорят, и сапожная… Опять же ссыльных наберут. А там и спецов всяких есть… Ну и заработать, значит, можно на даровой силе.

— Ну, это все понятно… Но почему вам в трудкоммунах скрываться?

Черви-Козырь пристально посмотрел на меня. При слабом свете нашего маленького костра я опять заметил, как его лицо сжалось в какой-то гримасе.

— Да как… Долги плачу с процентами.

— Кому это?

— Да, вот, всем своим благодетелям… За все — за жизнь исковерканную, за чахотку свою, за нос перебитый, за товарищей своих… За все плачу!… Уже есть «революционные заслуги»… Ну, да это не к делу. Таких, как я — с памятью, — везде хватает. Помните, может, Митьку с Одессы, беспалого, который Соловки оседлал?.. Тоже не забывает. Слухи были, что Новикова он все-таки подстерег… Ну, да вы сами, т. Солоневич, знаете, что с такими не целуются… А теперь я, значит, к вам за помощью… Вы там по городу часто ходите, во все дырки можете влезть. Достаньте мне лаку, что артисты употребляют…

— Ага… — понял я. — Бороду приклеить?

— Ну да… Не впервой. Таким стариком заделаюсь, что никакой пост нипочем не догадается… А потом, там за Тайгой,[36] на главной магистрали — это уже пустяк. Там в каждом кармане документ есть. Только выбирай…

— А когда думаете бежать?

— Да скоро… Вот, дельце одно есть… Незаконченное…

Маленький эпизод большой борьбы

Через неделю после этого разговора, по случаю какого-то революционного праздника у нас, в Трудкоммуне, состоялся торжественный митинг. В верхнем зале мельницы были собраны коммунары и гости. С речами выступали представители всяких организаций: Горкома, Горисполкома, Наробраза и, конечно, отдела ГПУ. Говорилось о «перековке», воспитании, исправлении, о том, что труд в СССР «дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Были призывы «поднять производительность труда», под испытанным руководством дзержинцев-чекистов идти вперед к светлому будущему коммунизма, исправлять ошибки «старого проклятого прошлого», ну и прочее.

В едва освещенном зале сидело около тысячи беспризорников и воров и по привычке молчаливо слушало речи. Потом жидко спели «Интернационал» и стали расходиться.

Гостей усадили на повозки, и лошади тронулись. Я направился в каптерку посмотреть на раскладку продуктов на следующий день. Насчет арифметики коммунары были слабы…

Минут через 10 откуда-то донеслись крики. Потом в комнату вбежал «Баран».

— Т. Солоневич, идите туда… Убили кого-то…

Невдалеке, у конюшни собралась кучка ребят. Когда я подбегал к ней, там чиркнула спичка, и до моего слуха донеслись слова:

— Ага… Одним гадом меньше!…

— Вот это правильно!

— Собаке собачья смерть!…

При моем приближении несколько ребят нырнули в темноту. Остальные расступились, но узнав меня, опять надвинулись тесной стеной. Внизу на земле лежал и придушенно хрипел какой-то человек.

— Кто это? — спросил я.

Из кучки коммунаров мрачно и тихо ответили:

— Комендант…

Вдали послышались новые голоса. С электрическими фонариками бежали охранники.

— Эй, разойдитесь… Кто тут?

Часть беспризорников беззвучно растаяла в темноте. Остальные отодвинулись, словно отступили за стену мрака, окружавшую освещенное фонариками тело.

— А это кто?… Ах, это вы, Солоневич!.. Кого тут угробили?

— Коменданта…

Раздались испуганные восклицания. Двое охранников побежали к Начальнику Коммуны, старому заслуженному чекисту, получившему этот пост «за выслугу лет».

С оставшимися двумя мы перевернули коменданта на спину. Он был еще жив. На смертельно бледном лице с широко открытыми глазами судорожно пробегали гримасы боли и злобы. На сжатых губах выступали пузырьки кровавой пены. В боку торчала рукоятка глубоко всаженного финского ножа.

Раненый глухо стонал и пытался что-то сказать, но с его губ срывалось только невнятное бормотание.

— Вот, пущай начальник придет, — тихо сказал охранник. — Он еще, может, сумеет сказать, кто это его саданул… И наган обрезали, сволочи…

Я стоял на коленях около раненого, и в мозгу со страшной ясностью и быстротой мелькали догадки… Почему-то сразу вспомнилось напряженное, полное ненависти лицо Черви-Козыря, его рассказы о коменданте, его «неоконченное дельце»… Потом мой взор упал на рукоятку ножа. Нож торчал как раз под седьмым ребром… и в правой половине груди. Как раз так мог бы ударить только левша…

И в памяти молнией пронеслась картина, как недавно у стога Черви-Козырь левой рукой зажигал спичку…

Раненый опять забормотал. Охранники осветили его лицо. Комендант почти беззвучно шевелил губами. Видно было, что он хочет что-то сказать. Порой слоги вырывались почти ясно.

У парадных дверей дома послышался шум, и появился свет больших фонарей. Охранники поднялись для встречи начальства, и я с раненым остались в тени. Надо было помешать ему говорить…