Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба советской молодежи)

Все это хорошее человеческое отношение, все это внимание, тепло и ласка потрясли меня. Какой контраст с тем, к чему я привык там, в СССР, где homo homiпi lupus est[51]

А вот здесь я — человек вне закона, нарушивший неприкосновенность чужой границы, подозрительный незнакомец с опухшим, исцарапанным лицом, в рваном платье — я, вот, нахожусь не в тюрьме, под угрозой штыков, а в доме Начальника Охраны, среди его семьи… Я для них прежде всего — человек…

Потрясенный этими мыслями и растроганный атмосферой внимание и ласки, я почувствовал всем сердцем, что я действительно попал в иной мир, не только географически и политически отличающийся от советского, но и духовно диаметрально противоположный — мир человечности и покоя… Хорошо, что мои очки не дали хозяевам заметить влажность моих глаз. Как бы смог объяснить им я это чувство растроганного сердца, отогревающегося от своего ожесточение в этой атмосфере ласки?..

За непринужденной веселой беседой, охотно отвечая на все вопросы любознательных хозяев, я скоро совсем перестал чувствовать себя загнанным зверем, беглецом и преступником и впервые за много, много лет почувствовал себя человеком, находящимся среди людей.

Какие чудесно радостные понятие — человечность и свобода, и как беспросветна и горька жизнь тех, чей путь перестал освещаться сиянием этих великих маяков человечества!

* * *

К концу вечера, после обеда, показавшегося мне необыкновенно вкусным, моя милая хозяйка с сердечной настойчивостью предлагала мне уже пятую чашку кофе.

Заметив, что я немного стесняюсь, она, наклонившись ко мне, неожиданно тихо и ласково спросила.

— Пейте, голубчик. Ведь вы, вероятно, давно уже не пили кофе с булочками?

— Четырнадцать лет, — ответил я.

Эпилог

Гельсингфорс. Политическая тюрьма

Ко мне входит спокойный, вежливый надзиратель в пиджаке и с галстуком, без револьвера, сжатых челюстей и настороженного взгляда. Улыбаясь, он знаками показывает, что нужно взять сумку и выйти. Очевидно, куда-то переводят… Я оглядываю свою камеру, в которой я мирно провел две недели (Бог даст — последние тюремные недели в моей жизни) и выхожу. Мягкий автомобиль мчит меня по нарядным, чистом улицам города… Да… Это тебе не «Черный Ворон» и ОГПУ… Большое здание. «Etsiv Keskus Poliisi» — Центральная Политическая Полиция.

Трое бывших «советских мушкетеров» в благословенной Финляндии через год после побега. Стоит Юра, впереди сидит брат Ваня.

В комнате ожидание меня просят присесть. Нигде нет решеток, оружия, часовых… Чудеса!… Проходит несколько минут и в дверях показывается низенькая, толстенькая фигура начальника русского отдела политической полиции, а за ним… Боже мой!.. за ним… массив плеч брата, а еще дальше смеющееся лицо Юры…

Обычно строгое и хмурое лицо нашего политического патрона сейчас мягко улыбается. Он сочувственно смотрит на наши объятие и, когда наступает секунда перерыва в наших вопросах и восклицаниях, спокойно говорит:

— О вас получены лучшие отзывы и правильность ваших показаний подтверждена… Господа, вы свободны.

На настоящей воле

Мы идем втроем, тесно подхватив друг друга под руки, по широким улицам Гельсингфорса и с удивлением и любопытством засматриваемся на полные товаров витрины магазинов, на белые булки хлеба, на чистые костюмы прохожих, на улыбающиеся губы хорошо одетых женщин, на спокойные лица мужчин… Все так ново и так чудесно…

Многие оборачиваются нам вслед и с улыбкой смотрят: не пьяна ли эта тройка странных людей? Они, видимо, не из деревни — все в очках. Так, что же так изумляет и поражает их?

Внезапно Юра просит:

— Ватик, а ну-ка, дай-ка мне, как следует, кулаком в спину, а то что-то мне кажется — я сплю в лагерном бараке и все это во сне вижу.

И идущие сзади солидные европейцы шокированы гулким ударом кулака по спине, веселым смехом и радостным возгласом:

— Ну, слава Богу, больно! Значит — наяву!..

Нити души

«Вот, вот она, вот русская граница.

Святая Русь! Отечество! Я — твой!Чужбины прах с презреньем отряхаю,Пью жадно воздух сей — он мне родной.»Пушкин.

Прошло два года — первые годы, когда за 14 лет я ни разу не сидел в тюрьме.

Не так развернулась жизнь, как мы ждали. Я мечтал как-нибудь раздобыть стипендию, чтобы подтянуть свое медицинское образование и действительно знать. Брат мечтал о тихом уголке где-нибудь на берегу Адриатического моря с рыболовным отдыхом и полной тишиной.

Не удалось. Наша работа оказалась нужной для Зарубежной России. Эта Россия потребовала тысячами голосов из всех концов мира рапорта о том, что мы видели на Родине. Оказалось, что эмиграция так мало знает о реальной советской жизни. Но нити ее души по прежнему крепко привязаны к Родине. И оказалось, что боль России — это боль каждого русского, где бы он ни был.