Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба советской молодежи)

— Неужели? — вскочил я и вдруг вспомнил, что Юрчик оставался дома один. И брат, и его жена, и я — все мы трое ушли на работу, оставив дома маленького мальчика одного. Советская жизнь беспощадна…

— А что с моим племянником случилось — не знаете?

Незнакомец чуть-чуть растерялся, словно этот вопрос застал его врасплох.

— С племянником? — Он на секунду замялся. — Его успели к соседям взять… Идите же скорее туда!..

По совести говоря, я ни на миг не усомнился в правдивости сообщенных мне известий. Мало ли что, действительно, могло случиться?

Я нерешительно оглядел пачку бумаг, нетерпеливую очередь получающих посылки, их истомленные и радостные лица и ответил:

— Ну, большое спасибо, товарищ, за сообщение. Я приду немного позже, после конца работы.

Незнакомец резко повернулся и ушел, но мне показалось, что на его лице промелькнуло выражение досады.

Привычка свыше нам дана…

Сидевшая рядом со мной машинистка испуганными глазами смотрела на меня.

— Почему же вы не бежите домой?

Я еще раз посмотрел на столпившихся у барьера людей, на лихорадочную работу наших рабочих и пожал плечами.

— Да зачем?

— Может быть, что-нибудь еще спасете… Да и Юрчик ваш…

— Эх, Тамара Ивановна… Что у меня там спасать-то? Все мое имущество и вы одной рукой подняли бы… А Юрчик ведь спасен и так. И брат уже там.

Девушка нервно повела плечами и пыталась барабанить на машинке дальше. Потом она не выдержала.

— Деревянный вы какой-то, Борис Лукьяныч! — нервно воскликнула она.

Очевидно, ей, девушке на заре возмужалости, непривычны были такие «сильные ощущения». Сведениями о пожаре она была выбита из колеи, — взволнована и потрясена. Я казался ей бесчувственным и нелепым… И ее взгляд был полон невысказанного обвинения.

— Ну, почему же деревянный? — мягко ответил я. — Что-ж — так, вот, сорваться, бросить работу, сделать заминку в выдаче посылок, прибежать на место пожара, увидеть здоровехонького мальчика и ходить, да охать около всего этого?.. Так, что ли?

Девушка немного смутилась.

— Все-таки, на вашем месте я бы…

— Все это, милая Тамара, — нервы… Не бывали вы, видно, в перепалках… А что все сгорело — разве мне в первый раз все терять?..

Мы оба наклонились к своей работе. Через несколько минут девушка тихо спросила:

— А как же вы теперь будете без… без всего?

— Ну, вот еще… Не пропадем!..

— Если… если нужна будет помощь — не забудьте про меня.

«Пожалуйте бриться»

Часа через два, закончив работу, с группой «арийцев» я вышел из конторы.

Когда простившись с товарищами, я скорым шагом свернул в переулок, сзади меня вдруг раздался голос:

— Эй, гражданин! Одну минуту!

Я с удивлением обернулся. Двое каких-то незнакомых людей в военных шинелях, но без военных фуражек спешили ко мне. Помню, что мне сразу бросилось в глаза, что правые руки обоих были опущены в карманы.

Подойдя ко мне, один из них остановился в нескольких шагах и медленно сказал, не спуская глаз с моих рук.

— Тов. Солоневич! Вы арестованы!

О, эта «милая» знакомая фраза! Сколько раз звучала она в моих ушах! Я оглянулся, надеясь, что мои товарищи по АРА еще где-нибудь недалеко и через них можно будет дать знать домой об моем аресте, но с другой стороны уже стоял со злорадной усмешкой тот человек, который недавно сообщил мне весть о пожаре.

Я теперь понял, что значил разговор о пожаре. Чекистам просто нужно было поскорей выманить меня на улицу, ибо в АРА они не решались «оперировать»…

— Кто вы такие?

— Мы агенты ВЧК.

— А ордер на арест у вас есть?

— Вот наши ордера, — насмешливо улыбнулся один из агентов, вытаскивая из кармана револьвер. — Идите вперед. Шаг в сторону — будем стрелять.

Так, под наведенными стволами трех револьверов, я торжественно проследовал в тюрьму ЧК.

Звякнула решетка тюремных ворот, и я был пойман. На этот раз, кажется, крепче прежнего…

В подвале

Полутемный подвал с мокрыми заплесневелыми стенами. Вверху — небольшое решетчатое окно. Цементный, холодный, как лед, и тоже постоянно мокрый пол. После ночи, проведенной без тюфяка и постели на этом полу, кажется, что не только все тело, но даже и все кости промерзли и хрупки, как лед. И кажется, что тело никогда уже не сможет согреться и перестать все время дрожать мелкой судорожной дрожью…

Подвал набит до отказа. Кого нет здесь, в этом чекистском изоляторе? И старики, и юноши, почти дети… Профессора и священники, рабочие и интеллигенты, военные и воры, бандиты и крестьяне. Решетка и подвал уравняли всех…

Мы почти ежедневно слышим ночные выстрелы во дворе, у гаража, и звуки этих выстрелов спаивают нас в одну семью живых существ, загнанных в западню и забывших свою старую вражду или отчужденность. Перед угрозой смерти — все равны…

Или — или

Насмешливые глаза моего следователя спокойны. Он похож на кошку, наслаждающуюся видом загнанной жертвы.

— Мы обвиняем вас, т. Солоневич, — медленно и веско говорит он, — в организации белых боевых скаутских банд и подготовке восстаний на Дону и Кубани.

— Откуда у вас взялось такое дикое обвинение?