Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества

В немецкой идеалистической философии капиталистическое разделение труда нашло свое отражение на примитивном, предреволюционном, аскетическом уровне как разделение человека на ого духовные и чувственные свойства. Это разделение есть наследие религии. Но тенденция, которую получает такое разделение в начале развития классической немецкой философии, определяется не религиозностью вообще, а аскетической религиозностью тех сект, в которых нашли свое отражение идеологические тенденции отсталого экономического и идеологического развития буржуазии. Нужно помнить о роли этих сект в крестьянской войне в Германии, в борьбе за освобождение Нидерландов и в английской революции. И было бы неправильно забывать, что весьма сильные отзвуки этих настроений были характерны и для аскетического идеализма Руссо и некоторых его учеников-якобинцев, например Робеспьера.

И если классический немецкий идеализм как в теории познания, так и в морали исходит из резкого, антагонистического противопоставления чувственного и духовного в человеке, то он, несомненно, является продолжателем этой тенденции. Само капиталистическое разделение труда ведет к специализации и обособлению отдельных человеческих свойств и способностей, к одностороннему развитию одних ценой уродования других.

Для этики Канта и Фихте расщепление человека является одновременно выражением и философским средством объединения их критики современной морали с утверждением буржуазного общества. В чисто духовной сфере, в сфере "категорического императива", Кант и вслед за ним Фихте создают идеальную конструкцию буржуазного общества, для которого характерно бесконфликтное и гармоничное господство сверхземного, духовного долга, не принадлежащего миру явлений. Все антагонизмы и противоречия реального буржуазного общества сводятся к противоположности чувственного и морального человека - homo phenomenon и homo noumenon. И если бы люди жили в полном соответствии с нравственным законом, в обществе не было бы никаких конфликтов или противоречий.

Философская концепция морали возможна лишь благодаря тому, что все моральные проблемы буржуазного общества превращаются в формальные постулаты "практического разума". Человек буржуазного общества выступает здесь как более или менее случайный, чувственный "выразитель" этих постулатов. Фихте формулирует понимание проблемы, может быть, даже еще резче и последовательнее, чем Кант. "Я могу и смею заботиться о самом себе,- пишет он,- лишь постольку, поскольку я являюсь орудием нравственного закона, но таковым является и всякий другой человек. Тем самым одновременно обретается безошибочный способ познания, является ли забота о самом себе моральной, либо она есть просто природный инстинкт"[168]

.

Здесь выражены два социально значимых взгляда: во-первых, мораль первого, аскетического периода буржуазного развития, радикальная спиритуализация и идеалистическая проекция моральных требований буржуазного общества на небеса; во-вторых, иллюзия, что буржуазное общество по своей "идее" не содержит в себе никакого противоречия, что возникающие в действительности противоречия происходят отчасти из неполной реализации буржуазного общества в социальных институтах, отчасти из человеческого несовершенства, из-за того, что люди буржуазного общества оказываются в плену чувственности. Взятая в этом аспекте идеалистическая ограниченность канто-фихтевской этики показывает ее дореволюционный (имеется в виду французская революция) характер. Эти иллюзии в отношении буржуазного общества разделяли многие революционеры, разумеется не выражая их в такой резкой субъективно-идеалистической философской форме.

Борьба молодого Гегеля против этики Канта и Фихте направлена против обоих этих пунктов. Она, несомненно, содержалась в тех рукописях, крохотные фрагменты которых сохранились в передаче Розенкранца. Поэтому, если мы хотим детальнее познакомиться с конкретным ходом полемики, которая в высшей степени важна для развития Гегеля, для конкретизации его позиции но отношению к буржуазному обществу, необходимо обратиться к тем страницам написанного чуть позже "Духа христианства", где он разбирает кантовскую этику[169].