Молодой Верди. Рождение оперы

Конюх снял мешки с овсом, висевшие на шее у лошадей. Кучер взобрался на козлы.

Маргерита вышла, окруженная сестрами и подругами. На ней был стеганый бурнус табачного цвета и на голове такого же цвета бархатный капор, подбитый синий шелком. Подруги с восхищением разглядывали ее наряд и втайне немножко завидовали ей. Она будет жить в Милане. Ее муж будет знаменитым. Не всякой так посчастливится.

Глаза у Маргериты были заплаканы, но она знала, что это не нравится маэстро, и, чтобы не огорчать его, она сквозь слезы улыбалась.

Синьор Антонио поддерживал дочь под руку. Откидная подножка была очень высокой. Джованни заботливо укрыл ноги сестры клетчатым пледом.

— Пиши нам, Гита, не забывай родных.

— Теперь дайте сюда малыша, — сказала Гита. И протянула руки. Марианна осторожно передала ей сына. Он был туго запеленут — вся в белом куколка со смуглым личиком — и крепко спал. Все утро спал и не просыпался, несмотря на суматоху. Спокойный ребенок. Подруги посылали Гите воздушные поцелуи.

— Addio! Addio, Гита.

В толпе переговаривались:

— Посмотрите на жену маэстро, до чего мила!

И какая-то старуха в черном платке, седая и строгая, сказала громко:

— Жена маэстро — славная женщина.

— Едем, едем! — говорил композитор. Его начинала раздражать вся эта затянувшаяся церемония проводов. Ждать было нечего. Все баулы и свертки были сложены и размещены в карете.

— С богом, — сказал синьор Антонио.

Но тут Тереза бросилась сестре на шею, вся в слезах.

— Я буду скучать без тебя, Гита. Я не могу жить без тебя!

Джованни снял ее с подножки и с силой захлопнул дверцу кареты. Стекла задребезжали. Кучер натянул вожжи. Музыканты заиграли громко и фальшиво. Маэстро поморщился. Сырость все же попала в медные инструменты. Карета тронулась.

И в эту минуту теплый весенний ветер разогнал клубившиеся пухлые облака в том месте, где было солнце. И, как это бывает в таких случаях, все мгновенно преобразилось. Стало светло и празднично. Точно по заказу. Как в театре.

— Радуга, радуга! — кричали школьники. И прыгали, и хлопали в ладоши. Толпа аплодировала. Радуга была очень яркой и широкой. Она перекинулась аркой через весь горизонт.

— Это хорошее предзнаменование, — сказал подеста.

Синьор Антонио ничего не ответил. Он смотрел вслед отъехавшей карете. Синьора Мария вытирала глаза кружевным платком.

— Ах, боже мой, синьор подеста, — сказала она, — кто может знать, что их ожидает? Я так боюсь за мою девочку. Он увозит ее в чужой город, где нет ни дома, ни родных, ни друзей. Все у них так неопределенно, ненадежно — подумать страшно! Ребенку полгода… старшую малютку они уже потеряли… Семейное счастье хрупко, синьор подеста. Разбить его так легко.

Толпа заметно редела. Там, где только что стояла карета, спокойно разгуливали голуби. На соборной колокольне пробило два. Люди возвращались к привычным делам и заботам, но по пути многие все еще продолжали говорить о маэстро.

Одни говорили, что Верди ждет в Милане бесспорный триумф. Года не пройдет, как его имя прогремит по всей стране, вот увидите. Другие под большим секретом передавали друг другу, что первая написанная маэстро опера «Оберто» принята знаменитым импресарио Мерелли и будет поставлена в театре Ла Скала.

Но клерикалы, враги Верди и филармонической партии — они пришли воочию убедиться в том, что маэстро уехал, — усмехались недоброй усмешкой. «Не будем торопиться. Поживем, увидим». И выражение лица у них было такое, точно они уже видят композитора развенчанным и посрамленным.

Лауро Контарди шел домой. Он был печален. Сейчас только он один, кроме Убальдо, знает о провале вердиевской оперы, а утром об этом узнает весь город, узнают враги и злопыхатели. И дьявольские языки этих врагов и злопыхателей, языки, временно парализованные тем, что первая опера Джузеппе прошла в Милане с успехом, завтра с самого утра начнут болтаться и трезвонить, лихорадочно и без умолку, как колокола под рукой пьяного звонаря.

Какое торжество для клерикалов, для церковного совета, для настоятеля собора, каноника дона Габелли. Лауро мысленно представил себе каноника, его лоснящуюся рожу с пустым черным ртом, его заплывшие жиром глазки, его желтые, точно водянкой раздутые руки, умильно сложенные на круглом, трясущемся от беззвучного смеха брюхе. Лауро казалось, что он слышит голос каноника, высокий и бесстрастный, как у старого кастрата:

— Ну, где же ваш гениальный композитор? А? Где он, этот композитор, который подымал на органе целые бури и своей нечестивой музыкой превращал храм божий в театр? Где он, этот maestro di musica, причинивший столько неприятностей церковному совету? Я вас спрашиваю, где он?

И так как каноник вряд ли будет дожидаться, чтобы ему ответили, он сразу же приступит к поучению.