Молодость

Июльское солнцеСпустилось за горы,Туманом покрылисьСтепные просторы,И ветер с пшеницейО чем-то шептал,Клонил, обнималИ опять улетал,И птицы спускаютсяВниз на покой.Колхозник поет,Возвращаясь домой,И трактор грохочет,Косилка скрипит,Вечернее эхоПовсюду звучит.

* * *

Луна опустилаХолодный свой лучНа быстрый и мутныйЧамлык между круч.В степи молотилкиПокорно гудитИ бледный фонарьУ одонка горит.Под звуки машиныПоет молодежь,В мешки нагружаяСребристую рожь.У комсомольцев.Песня звенит,В прохладу ночнуюДалеко летит.

В. Жак

Высокий пост

По полям массивами пшеницыВетерок шершавый пробежит —Золотом пшеница всполошится.Зрелым урожаем зашуршит.         И широкой грудью (верст на восемь)         Ласково дохнут в лицо поля,         Хлебную, зажиточную осень         Честному колхознику суля.Но колосья станут в смертной муке,В сторону бросаясь от мешка:— Помогите! Вражьи злые рукиНас хотят скосить исподтишка!         — Помогите! Нас об’ездчик продал         За часок полуденного сна!         — Помогите! Давят нас подводой,         Нас, налитых золотом зерна!

Вот тогда выходят на дороги,Отзовясь на твой призыв, Ростов,Двадцать тысяч молодых и строгих,Двадцать тысяч бдительных постов.         Их ведут на бой политотделы,         И косынки радостью горят:         Партией порученное дело         Стало делом чести для ребят!Легкой кавалерии дозоры,Пост у вас почетен и высок:От врагов беречь хозяйским взоромКаждый золотистый колосок!

Полиен Яковлев

Хлеб созрел

Рассказ

За плечами об'ездчика Степана Даниловича — винтовка и шестьдесят лет честной трудовой жизни. Расправляя безнадежно спутанную бороду, он, кряжистый и крепкий, — подходит к Мишке. Ну, что глядишь? — говорит он, хмуря брови. Но брови не помогают. Слишком ласковы под ними глаза. — Чего смотришь? Иди за мной.

Босой, в соломенной шляпе, дед легко и проворно вскакивает на коня. Кони трогает шагом.

Идя рядом с дедом, Миша внимательно слушает его указания.

— Главное глазами гляди, а ушами слушай, — наставительно говорит дед. — А наиглавнейше — зевка не давай. В свисток тоже зря свистеть незачем, понапрасну панику не разводи. Паника она, знаешь… Чепуха от той паники. Помню я в партизанах был. Стоишь это, бывало, в дозоре, а тебе такое мерещится… Если бы всему верил, так без конца и свистел бы, и свистка бы того нехватило. Но ведь то ночью, а тебе что? Тебе лишь до первой звезды стоять.

— Да я…

Но дед перебивает:

— «Я» да «я». О себе потом скажешь. Ты меня слушай. Раз это стою я, гляжу да слушаю, а ночь — собственного сапога не видно. Вдруг что-то хрусь! Эге, смекаю я… А оно опять — хрусь! Что за чорт, думаю, а сам глаза таращу. Тихо. Я ухо туда, я ухо сюда… Винтовку это держу, а сам ежусь, как-бы кто сзади по шее не ахнул. Однако, опять же тихо. До того тихо, что сил нет. Слушал я, слушал эту самую тишину и не выдержал. Тьфу ты, думаю, хоть бы тюкнул или скрипнул кто на радость мою, жуть!.. Взял да и кашлянул. Только кашлянул, а в лесу опять — хрусь! Я и замер…

— А что же это было?

— А я разве знаю? Так до рассвета и простоял. А на рассвете гляжу — фуражка чья-то под кустом валяется.

— Правда?

— Ну, да. Фуражка лежит, а в ней записка, письмо такое. Я давай читать. Прочитал и чешу в затылке…

— А что же в письме?

— А в письме том сказано: «дурак ты, дурак, а еще часовой… Кто же это на часах кашляет? Ты бы еще граммофон завел».

— Честное слово? — удивляется Миша.

Дед лукаво улыбается и покрикивает на коня:

— Но! Шагай, симулянт! Я те…

— Кто же это записку писал? — ,не унимается Миша.

— А вот пойми…

— Не знаю.