Молодые годы короля Генриха IV

– Кто же это? «Insani sapiens»,[19] – проговорил Генрих, задыхаясь от ветра, дувшего ему в лицо. Гораций выразил в стихах ту мысль, что даже мудрость и справедливость могут зайти слишком далеко. А тогда разве назовешь д’Анжу «великим»? Вдохновитель Варфоломеевской ночи – и мудрость и справедливость? Совместимо ли это? Однако спутник Генриха все-таки имел в виду д’Анжу, хотя, по обычаю философов, и высказался на этот счет весьма туманно. Он привел еще ряд примеров непоследовательных поступков, и так как они были взяты из древности, то решился назвать и имена. Генриху же было важнее узнать его мнение о современниках. Однако Монтень не поддавался и не шел дальше самых общих замечаний. Но и они становятся удивительно осязаемыми, когда касаются того, что важно для человека, как его жизнь.

– Ничто, – говорил Монтень, – так не чуждо религии, как религиозные войны. – Он заявил это прямо, хотя его слова и могли показаться чудовищными. – Причиной религиозных войн является вовсе не вера, да и люди от них нисколько не становятся благочестивее. Для одного такая война – средство осуществить собственные честолюбивые замыслы, для другого – способ нажиться. Святые появляются не во время религиозных войн. Эти войны, напротив, ослабляют и народ и государство. Оно становится добычей своекорыстных вожделений.

Не было названо ни одного имени – ни мадам Екатерины, ни ее сына д’Анжу, ни кого-либо из протестантов. И все же Монтень говорил слова столь дерзкие, что на них едва ли отважился бы кто-нибудь другой. Не только буря и волны восставали против них – почти все человечество заглушило бы их остервенелым ревом. И Генрих лишь диву давался, как дерзает обыкновенный дворянин высказывать то, чего не осмелился бы признать вслух ни один король. У него самого иногда возникали сомнения в пользе религиозных войн, но если бы он в них окончательно разочаровался, пришлось бы вместе с тем осудить и тех, кого он чтил так глубоко: свою мать и адмирала Колиньи. Правда, «политики» под Ла-Рошелью устроили заговор, заявляя, что их цель отныне – бороться только за умиротворение. Но в этом они просто увидели новый способ удовлетворить свои вожделения и свое честолюбие… Те, кто задумал вместе с англичанами напасть на Францию, едва ли отнеслись бы благосклонно к суждениям перигорского дворянина, и, вероятно, д’Алансон, невзирая на всякое умиротворение, преспокойно заключил бы его в самую далекую темницу и там навсегда забыл.

Генрих почувствовал столь глубокое уважение к мужеству этого человека, что в его душе исчезли последние следы недоверия.

– Какая же вера самая правильная? – спросил его Генрих.

– Что я знаю? – ответил ему вопросом дворянин.

Этим он открылся и выдал себя. Люди делают так, только уверившись, что перед ними свой человек, и они ему доверяют без оговорок. Поэтому Генрих взял руку Монтеня и пожал ее.

– Зайдемте вон в тот дом, – предложил Генрих. – Хозяева бежали, но свое вино они, наверное, оставили.

Дом стоял на берегу, и его, видимо, обстреливали с моря. Кто? Зачем? На это уже никогда не смогут дать ответ ни те, кто напал, ни те, кто спасся бегством. Генрих и перигорский дворянин пробрались через заваленный вход. Внутри лежали обрушившиеся балки потолка, и через дырявую крышу было видно небо. Но из подвала торчал конец лестницы, и внизу нашлось вино. В бывшей кухне гости уселись на одну из балок и выпили друг за друга.

– Так и мы – гости, гости на земле, где все убежища не прочны. И мы тщетно боремся за то, чтобы сохранить их. Что до меня, то я никогда не старался добиться большего, чем мне предназначено судьбой, и хотя уже приближается старость, я до сих пор живу в маленьком замке моих отцов.

– Сейчас война, и вы можете его лишиться, – сказал Генрих. – Выпьем!

– Я пью, но вино показалось бы мне еще вкуснее, если бы я потерял все, чем владею, а потому был бы свободен от всяких забот. Уж у меня такой характер: я всегда опасаюсь худшего, а когда оно действительно приходит, постепенно к нему привыкаю. Мне гораздо труднее переносить неуверенность и сомнение. Нет, право, я не скептик, – заявил дворянин.

– Что я знаю? – повторил Генрих. – Эти слова произнес перед тем его спутник, но тот уже забыл о них.

– Выпьем! – решительно сказал он. – На пороге старости следовало бы во всем быть осторожнее; но иногда я начинаю понимать одного знакомого моих знакомых, который, уже под конец своей жизни, нашел себе жену в таком месте, где каждый может получить ее за деньги. Так он достиг самой нижней ступеньки, а она самая прочная.

– Выпьем! – воскликнул Генрих и рассмеялся. – Вы смелый человек! – И вдруг лицо его омрачилось. Он подумал, вспомнил признание дворянина относительно религии. Однако Монтень понял его иначе.

– Да, и я сделался солдатом. Мне хотелось проверить свое мужество. Познай самого себя! Только самопознание достойно того, чтобы ему предаваться. А кто знает хотя бы свое тело? Я вот ленив, вял, у меня неловкие руки; но я изучил свои органы, а потому и свою душу, которая свободна и никому не подчинена. Выпьем!