Молодые годы короля Генриха IV

Раненому пришлось вытерпеть два разреза, которые были сделаны на руке, чтобы удалить пулю. Тот, кто отвращает взгляд от своей терзаемой плоти и во имя господне преодолевает боль, скорее сохранит мужество, чем тот, кто, стоя рядом, все время видит перед собой какую-нибудь залитую кровью, изрезанную часть нашего бренного тела. И господин адмирал утешал других, пока пастор Мерлен не вспомнил, что это, собственно, его обязанность. Он обратился к Богу с горячей молитвой, и как раз вовремя, ибо больной, пока раны еще не были перевязаны, потерял так много крови, что его силы начали угрожающе падать. Хирург нахмурился, он тоже в сердце своем молился, прикладывая ухо к груди пациента.

Когда господин адмирал наконец снова открыл глаза, то прежде всего как можно громче возблагодарил Бога за эти раны, которых отец небесный его удостоил. Если бы Всевышний обращался с ним по заслугам, во сколько раз сильнее должен был он тогда страдать! Пастор отлично понял то, чего не замечал сам тяжелобольной: подобными признаниями адмирал невольно подчеркивал вину своих убийц. Это было недопустимо, и Мерлен предостерег его. Господин адмирал тотчас заявил, что прощает их. Со всем смирением, на какое он был способен, Колиньи исповедался перед Всевышним и предал себя его милосердию.

– О господи! Что сталось бы с нами, если бы ты воззрел на прегрешения наши. Не оставь меня своей милостью, вспомни, что я отверг всех ложных богов и поклонялся только тебе, предвечному отцу Спасителя нашего Иисуса Христа!

Под ложными богами он разумел не только святых, но также Марса и Цереру, чьи бесстыдные и пышные телеса нагло подпирают камин посреди королевского дворца, а также Плутона и Юпитера, которых изображал на маскарадах полуголый король. Колиньи не любил этот грешный мир, хоть и боролся за него с таким упорством. Он не верил в вещественность, для него было истинным только то, что незримо. И он говорил Богу, который был ему ведом: «Если мне все-таки суждено умереть, то прими меня сразу же в царствие твое, и я буду покоиться среди блаженных». Адмиралу Колиньи столько пришлось бороться за презренный мир, что покой, пожалуй, был бы ему весьма кстати.

Все же одно угнетало его, в одном хотелось ему убедить Господа Бога, который, может быть, смотрел на дело несколько иначе. В то время как он произносил обращенные к Богу слова, за ними безмолвно и неотступно следовали другие. Вдруг он сказал громко:

– Я не повинен в смерти Гиза. Господи! Не совершала этого рука моя!

Наконец он произнес их громко, они прозвучали: оставался только вопрос, действительно ли они достигли слуха Всевышнего и приняты им. Тревожный взгляд адмирала тянулся к потолку, точно вслед за ними. Но тут в комнату вошел король Франции.

Карл только что отобедал, было два часа, его сопровождали мать, брат д’Анжу и многочисленная свита, среди них и Наварра, окруженный своими единоверцами. Карл Девятый приблизился к ложу раненого и сказал:

– Отец мой, вы ранены, а я страдаю. Клянусь так страшно отомстить, что моя месть не сотрется никогда из памяти потомков.

При этих словах мадам Екатерине и ее сыну д’Анжу, видимо, стало не по себе. Все взгляды невольно обратились к ним. Кроме того, королева и ее сын отлично видели, что большинство собравшихся здесь – протестанты. Все же они утешали себя тем, что в городе герцог Гиз уже принял необходимые меры. А пока у тебя на глазах старый мятежник выставляет себя перед королем его единственным другом. И чем только забита голова у этого человека, ведь он все равно должен умереть! А Колиньи говорил:

– Разве не позорно, сир, что, какой бы вопрос ни обсуждался в нашем тайном совете, герцогу Альбе сейчас же становится все известно?

При этом Екатерина Медичи сказала себе, что как раз обратное было бы недопустимо. Эта мелкая итальянская княгиня почитала высшей властью на свете дом Габсбургов. А ее королевство? Ну что ж, она поддерживает его единство и в этот трудный час дала себе клятву, не останавливаясь ни перед каким кровопролитием, защищать его от еретиков-разрушителей. Она делала это ради себя самой, единственно ради своей одряхлевшей и уже недолговечной особы, – но силы на это ей давала покорность всемирной державе.