Молодые люди

— Жалко мне Александру Семеновну, — провожая взглядом последнюю лодочку, сказала Наташа. — Может, пройдет много-много лет, пока она снова увидит тебя.

— Очень просто Да что сделаешь! Это уже вечная такая трагедия у матерей со взрослыми детьми.

— Да… Но удивительно получилось сегодня! — с видимой непоследовательностью воскликнула она. — Как будто нарочно судьба свела: танцую и вдруг вижу со сцены — ты! И где? В Кремле, в Георгиевском зале! А как Толя? Что Коля? Расскажи мне о них… Ну, они в университете! А какие они?.. Как-то так все получается, — вдруг стала она оправдываться с виноватой улыбкой, — некогда, некогда, и сколько уже времени не виделась со всеми вами… И вдруг, смотрю, — ты!.. — Она охватила руками приподнятые колени, прижалась к ним подбородком. — Подумать только — ты бы уехал, а я понятия не имела бы!

Он смотрел с улыбкой на ее затылок, где подстриженные волосы, золотясь, складывались в аккуратнейший валик: друг, милый друг эта Наташа, хоть они и видятся в последнее время так редко. Но вместе с ласковой улыбкой была во взгляде его и грусть, — не потому, что он уезжает далеко и вряд ли когда-нибудь снова встретит ее, а потому, что вспомнилось прошлое… Милое прошлое! Четырнадцатилетним подростком он испытал удивительное и тайное чувство к девочке, с которой встретился однажды летом в пионерском лагере. Дружба — считал он тогда. Но после, повзрослев, отлично понял, что чувствам этим, давно отгоревшим, но незабываемым, есть на человеческом языке другое название. Они были сладостны и горьки. Они породили тогда неутихающую боль в сердце, — но боль эта была особенная, блаженная. Каждый раз, укладываясь спать, он непременно думал о девочке, о встречах и разговорах с нею. Но Наташа ничего не знала, ни о чем не догадывалась.

Летели год за годом, подростки мужали, переходили в восьмой, в девятый, в десятый класс школы, — и однажды утром, проснувшись, Алеша Громов с удивлением почувствовал, что в тайниках его сердца исчезло нечто — то была, кажется, крошечная точка, — откуда непрестанно излучались радость, боль, грусть, счастье. Странно, еще вчера он знал, чувствовал, что эта точка жива в нем, мучает и радует его, как всегда. А сегодня утром проснулся — и нет ее больше, исчезла.

Алеша прислушался тогда к самому себе, проверил, — да, так оно и есть: нет больше этой тайны в сердце. Сначала он очень огорчился, а спустя несколько дней обрадовался, как избавлению. Должно быть, так радуется осужденный, неожиданно получив полную свободу.

С тех пор Наташа стала для него просто другом, всегда милым, желанным и тем более верным, что больше нечего было таить от нее.

— Я приду на вокзал, — сказала Наташа, лениво играя увядающим уже цветком. — Даже если репетиция какая-нибудь будет, все равно вырвусь, приду.

— А хочешь, приходи завтра к Коле Харламову. Он собирает прощальную вечеринку.

— Обязательно! Ой, — тут же с огорчением вспомнила она, — завтра у нас «Раймонда», и я танцую… Хотя ничего, я после второго акта свободна, часам к десяти поспею. Не поздно?

— Отлично… А то когда-нибудь приедешь к нам на Восток с бригадой московских артистов. Представляешь? Я прихожу на концерт, смотрю — ты!

— Нет, так не будет. Так не может быть. Я тебя раньше найду, до концерта. Как приеду, так и найду.

Она выпрямилась и в упор посмотрела на него немигающими глазами.

— Как странно получается! — удивилась она. — У нас один музыкант был в зале заседаний и потом рассказывал, что там делается… Мы все радовались за вас, гордились вами… А встретилась с тобой, узнала, что и ты едешь, сразу стало так грустно… Ну, наверное, как твоей маме, так и мне… даже плакать хочется!

Он засмеялся, встал, бережно поднял ее сильными, горячими руками.

Немного спустя они вместе направились в ту сторону, где зиял своим отломленным краем царь-колокол.

— Слушай, Наташа, — неожиданно спросил он, — а как ваш театральный народ после съезда?

— После… после чего?

— После XX съезда партии! Ну, что у вас говорят? О чем думают?

— Ну, я не знаю, как тебе объяснить… Ну конечно, про шестую пятилетку говорят. Будет у нас много новых, очень мощных электростанций, каскады электростанций, на Волге, Каме, Иртыше, Ангаре, Енисее… — с вопросительной интонацией перечисляла она. — Ну, что еще? И атомные будут электростанции, и атомный ледокол, и…

— Ну да, это само собой… Но я о другом спрашиваю… Как ваша молодежь откликнулась на все эти грандиозные планы, которые съезд перед страной поставил? Понимаешь?.. Какой это всколыхнуло ответный порыв в ваших сердцах?

Она смотрела на него непонимающим, чуточку растерянным и виноватым взглядом.

— Вот, например, — продолжал он, — ты интересовалась: как это я решился бросить свое любимое дело, автомобильный завод? Прежде объяснять не хотелось, — сложно и долго… Но чтоб ты не думала, как мама, будто я под впечатлением минуты… Видишь ли… Здесь… я бы сказал…