Молох (сборник)

Мне это кажется абсолютным недоразумением. Возможно, мы «как следует» с позиций математики не представляем себе пойманные в сети и силки глюоны, кварки или какие-то гравитоны — с этим я согласен. Но при этом не являются нашим заблуждением ни цепная реакция тяжелых нуклидов, таких как уран, плутоний или торий, ни тем более реакции типа реакции Бете, происходящие в звездах и водородных бомбах (то есть термоядерные).

Только совершенно обычный дурак, а не мой «сумасшедший портной», посмел бы придерживаться мнения, что Чернобыль, атомная энергия, компьютеры, естественная эволюция — это какие-то наши сомнительные иллюзии! Одним словом, наука познается и проверяется на опыте, то есть в действительности, а не только как, например, философия с ее множеством направлений, на бумаге, на которую она опускается с лысеющих голов. И поскольку по крайней мере эта

разница между мыслью и реальностью существует, ученый Реджис грубо ошибся, не уделив внимания этой успешно (хотя иногда и с кошмарными результатами) применяемой науке.

Возможно, нет никаких кварков, а глюоны — это математико-физическая выдумка, возможно, физика XXI или XXII веков будет уже иной, чем современная, возможно, такие названия, как «хромодинамика», сотрутся, впрочем, мы знаем, что названия подобного типа — это чистая условность, поскольку никакого «оттенка» никакие кварки иметь «на самом деле» не могут. Тем не менее наука воплощается в том добром и в том злом, которые, несмотря на интерпретацию способа исследования ее результативности, мы узнаем, так, например, как медицина реализуется в терапевтических успехах. И это уже не могут быть какие-нибудь иллюзии и фата-морганы как следствия исторического момента. Какую-то частицу, какую-то каплю, какую-то аппроксимацию «того, каким есть мир», мы познаем.

Что же касается эпистемологического низложения, которое угрожает математической трактовке физики, или отказа от уверенности в том, что каждое последнее теоретическое слово в физике равняется уже финальному приближению к Правде, то его не только можно, но обязательно нужно подвергать сомнению. Ученые не могут позволить себе с усердием культивировать такой релятивизм в смысле придания переходного характера их открытиям и теориям, награждаемым Нобелевскими премиями. Впрочем, в этом они похожи на любого творца, который ошибочно считает, ибо хочет в это верить, что то, что он создал, — вечно и по крайней мере среди людей доживет до конца света.

Так хорошо не бывает: поистине, как сказал древний философ, надо примириться с тем, что то, что создают смертные, также будет смертным. Человеческий разум (я делаю такой вывод из дистиллята истории наук) на планете — первый, но первый ли он и в Космосе — очень сомнительно. Это уже не столько о нас, сколько о Вселенной свидетельствовало бы очень плохо! Впрочем, сейчас, в период несомненного упадка массовой культуры, во время, когда все высшие, все высокоразвитые технологии передачи информацииокружают планету или, зависнув стационарными спутниками-ретрансляторами над поверхностью Земли, служат размножению и излучению все более низших, все более брутальных, все более мучительных, кровавых картин человекоубийства, сейчас, повторюсь, было бы лучше, если бы никакая высокоразвитая иная цивилизация не могла бы за нами наблюдать.

Нам похвалиться нечем — мы возникли как каннибалы и своего рода изменившийся, ибо не занимающийся людоедством непосредственно, каннибал в человеке еще остался. Но это уже другое, более темное дело, которое по меньшей мере не является ересью, поскольку представляет собой задачу, поставленную нам Джозефом Конрадом, который сказал, что пишущий «должен отмеривать справедливость видимому миру». Это значит — человеческому миру, а остальное — это завернутое в математику и поэтому недоступное профанам молчание науки.

Postscriptum

. Историческое явление, в которое я здесь не углублялся, — прогрессирующее, на протяжении веков наблюдаемое все более явно поражение тех теоретических истолкований, что родом из математики, которые, отличаясь максимальной простотой и эстетическойизысканностью, категорическим « есть так и так», не только удовлетворили физиков XIX столетия, но и убедили их в мнении (ошибочном), что, поскольку уже в однородные сети математического детерминизма они «поймали весь мир», физикам XX века грозит безработица… Тем самым дальнейшее расширение познаний равняется раскачиванию уверенности прошлых веков, причем не только через открытия индетерминистов: «все» оказалось более сложным, более подверженным «случайности», более обусловленным множеством причин, чем это казалось на заре наук.