Момент

После этого случились еще два события. В течение следующего года стало понятно, что из популярного молодого сценариста Юрген превратился в безработного. Он обращался во многие театры по поводу заказов, обещанных ему на волне успеха «Выбора», но от него шарахались как от чумы. Такая же ситуация складывалась на телевидении и радио. В результате Юрген лишился профессиональной идентичности, на которой держалось его хрупкое душевное равновесие. Поначалу он попросту ушел в себя, по нескольку дней ни с кем не разговаривал. Потом, сразу после того, как какая-то мелкая театральная компания отказала ему в заказе на пьесу, он снова исчез, теперь уже на две недели, и явился все в том же растрепанном, жутком виде, как это бывало прежде. Когда я спросила, где он был, он ответил: «Везде». И рассказал о четырнадцати днях бесцельных скитаний по стране, о том, как ночевал на полу в квартирах приятелей, иногда в дешевых гостиницах, бывало даже, что и в поездах, а то и неизвестно где, подумывая о том, чтобы броситься под поезд. Но вот однажды, как он рассказывал, когда он стоял на платформе во Франкфурте-на-Одере, прямо на польской границе, на него снизошло озарение. Он задумал написать собственную эпопею «Кольцо нибелунга», взяв за основу историю ГДР. Это была бы масштабная постановка из пяти четырехчасовых спектаклей с участием сотни актеров. Он очень долго описывал мне в деталях, как будут переплетаться все части цикла. В нем опять полыхал творческий огонь, он говорил с такой страстью, одержимостью, что у меня было полное ощущение, что он впал в транс. Всю следующую неделю он то и дело заводил разговор о своем шедевре, восточногерманском эпосе, который рождался в его голове. Этот монолог все больше походил на бред сумасшедшего, и я уже всерьез начала опасаться за его душевное здоровье.

Примерно в это же время мы отпраздновали первый день рождения Йоханнеса. Я уже девять месяцев как работала, каждый день оставляя Йоханнеса в яслях в Пренцлауэр-Берге и забирая его после работы, поскольку Юрген теперь писал каждый вечер, с десяти часов до рассвета, выпивая в процессе по бутылке водки — в ГДР она была дешевой. Он уже стал болезненно толстым, редко выходил из дому. Просыпаясь в три часа пополудни, он сразу садился есть. Чем глубже он погружался в свою пьесу, тем дальше уходил от реальности, пока не дошел до такой точки, когда и вовсе забыл о существовании семьи. Я нашла ему раскладушку, которую он поставил в альков, ставший его кабинетом. Когда он окончательно отгородился от нас с сыном, я возвела свою стену. Я оставляла ему еду. Я стирала его одежду. Раз в неделю пыталась разобраться в том хаосе, в который он превратил свой так называемый кабинет, стелила ему свежее постельное белье. Все остальное время я была с Йоханнесом. Спасибо сыну. Его присутствие в моей жизни спасло меня от помешательства в тот год. Он был таким тихим ребенком, иногда будто замыкался в себе. Но, когда я брала его на руки, он всегда улыбался, радостно угукал. Если не считать тех беспокойных первых дней жизни, когда его мучили колики, он оказался спокойным маленьким мужчиной. Поскольку его отец прописался в бывшей детской, я была счастлива, забрав сына к себе в спальню, и часто укладывала его с собой, разговаривала с ним, смешила его, помогала ему играть с плюшевыми игрушками, которые сделала замечательная Юдит. Она постоянно крутилась у нас дома, с радостью забирала Йоханнеса к себе, когда я хотела сходить в кино или театр, всегда помогала, когда у Юргена случались обострения.

Я знала, что мой муж занимается сизифовым трудом, что эта безумная драматическая затея — «самое важное произведение немецкой драмы со времен „Фауста“ Гёте», как он объявил однажды вечером, будучи довольно трезвым, что еще больше настораживало, — в лучшем случае обречена на провал. Все знакомые из нашего круга стали избегать Юргена, поскольку было очевидно, что он вошел в некую зону отчуждения. С его карьерой как писателя было покончено, если только он не собирался заняться публичной самокритикой или превратиться в партийного лизоблюда. Я почти не сомневалась в том, что в душе он и сам понимает реальность происходящего. Между тем он жил по сценарию: «Я напишу шедевр… его будут ставить во всех театрах страны… меня признают гением и наградят Ленинской премией по литературе, я буду реабилитирован и снова стану всенародным любимцем», который позволял ему не замечать чудовищной правды и продолжать существование в привычном режиме. Юрген действительно провел весь тот год в работе. Я его практически не видела. Мы даже не разговаривали. Но его трудоспособность была бешеной. Каждая пьеса цикла составляла страниц двести пятьдесят, и каждый вечер он как заведенный садился за свой письменный стол.