Момент

А ниже — после домашнего адреса, электронной почты и телефонного номера — стояла подпись: Йоханнес Дуссманн.

Я медленно опустился на стул. Вы никогда не замечали, как внезапно затихает мир, когда на вас обрушивается страшная новость? Как будто шок заглушает все окружающие звуки и заставляет услышать глубокую пустоту, с которой начинается неизбывное горе.

Только в моем случае это горе началось двадцать шесть лет назад.

И вот теперь…

Три слова стучали у меня в голове:

Петра. Meine Petra[107].

Я сидел неподвижно… не знаю, как долго, потому что время для меня остановилось.

Петра. Meine Petra.

Этого не может быть.

Но это было. В черно-белой фотографии из газеты. И в чернильных завитках слов, теснившихся на бледно разлинованных страницах школьных тетрадей, что лежали передо мной.

Мама хотела, чтобы это было у вас.

Потому что хотела, чтобы я это прочел. Сейчас.

Часть четвертая

Тетрадь первая

ГУБНАЯ ПОМАДА. Это было первое, что она мне вручила при знакомстве. Она представилась как фрау Людвиг и сказала, что будет ухаживать за мной, пока я буду жить здесь. А потом фрау Йохум и герр Ульман пожелали мне спокойной ночи и обещали вернуться завтра днем.

Я понятия не имела, где нахожусь. Меня передали фрау Йохум и герру Ульману на каком-то мосту. Как я узнала позже, это был Glienicker Brücke, который пересекает реку Хафель между Потсдамом и Берлином; его еще называют (это я тоже узнала потом, от герра Ульмана) Мостом шпионов, потому что на нем обычно происходил обмен агентами, арестованными «другой стороной». Фрау Йохум представилась сотрудником западногерманской разведки. Ульман — худой, высокий, в строгом костюме, очках в стальной оправе, очень похожий на американца — заговорил со мной на хорошем немецком. Он сказал, что работает в «американской миссии в Западном Берлине»… но я знала, что раз уж он находится в этой машине вместе с агентом Федеральной разведывательной службы, то наверняка из ЦРУ. Я удивилась, когда он сказал, что очень рад встрече со мной, поскольку давно следит за моим делом. И добавил, что я как раз из тех, кого они стараются вызволить. На что я заметила, что не являюсь диссиденткой и никогда не занималась политикой. Они сказали, что им все это известно и нам предстоит очень многое обсудить, но прежде я должна хорошенько выспаться.

Хоть я по-прежнему старалась изображать недоумение — как меня инструктировали, — происходящее действительно вызывало немало вопросов. Яркий свет фар, ослепивший меня на мосту. Может, это было задумано специально, чтобы агенты со стороны ГДР не видели лиц своих западных коллег, встречающих меня? Тот факт, что фрау Йохум была так хорошо одета. Кожаный интерьер самого роскошного автомобиля, в который мне когда-либо доводилось садиться (разумеется, это был «мерседес»), и его бесшумное движение. Негромкие умиротворяющие голоса фрау Йохум и герра Ульмана. Но когда я спросила про Юргена, то заметила, что они обменялись взглядами, и оба как будто испытали неловкость. Вот тогда я все поняла. На мою настойчивую просьбу рассказать, что с моим мужем, они снова ответили, что мы обо всем поговорим позже, когда я высплюсь. Он мертв,

говорила я себе. И эти подонки — в тюрьме, где держали меня, — ничего мне об этом не сказали. Ничего.

Я снова начала допытываться у фрау Йохум. На этот раз она ответила, что Юрген повесился в тюремной камере. Моя реакция была странной. Да, я была шокирована. Но, поскольку мне не сразу сказали правду, я успела к ней подготовиться. Хотя новость и резанула по сердцу, я не стала убиваться, как положено вдове. Возможно потому, что Юрген, пусть и официально считавшийся моим мужем, был для меня лишь человеком, с которым я проживала под одной крышей. Но я догадывалась, что фрау Йохум и герр Ульман уже знают об этом из моего досье. Так же как знают и то, что именно из-за его безумного поведения я оказалась в тюрьме несколько недель назад… или, по крайней мере, мне казалось, что прошло несколько недель. Меня держали в полной изоляции, так что я не соображала, сколько времени просидела взаперти. Когда бы я ни спрашивала у полковника Штенхаммера — следователя Штави, который допрашивал меня чуть ли не каждый день, — что наговорил обо мне мой муж, он неизменно отвечал, что вопросы я задавать не вправе, а потом требовал, чтобы я призналась в чем-то.

— Если вы станете сотрудничать с нами, вернуть Йоханнеса будет намного легче.

Но поскольку мне не в чем было признаваться…

Так тянулись недели. В моей камере круглосуточно горел свет, на полчаса меня выпускали на прогулку в бетонный блок с потолком из колючей проволоки, а по утрам шли пятичасовые допросы. Другими словами, меня планомерно уничтожали. Дни и ночи напролет я думала только о Йоханнесе, которого они у меня забрали и теперь твердили о том, что никогда не позволят мне — предавшей родину! — распространять свое пагубное влияние на «сына народной республики».