Момент

Смогу ли я когда-нибудь примириться с тем, что произошло? Или эта боль навсегда? Счастье обретенное. Счастье утерянное. Счастье растоптанное. Мы в гораздо большей степени хозяева своих судеб, чем готовы в этом признаться. Даже сталкиваясь с трагедией, мы можем выбрать — сломаться под ее тяжестью или с трудом, но двигаться дальше. Проще говоря, у нас всегда есть выбор — уйти или остаться. Стремиться к домашнему очагу и в то же время бояться его западни. Сознавать, что принимаешь заведомо неправильное решение, но все равно идти напролом. Принять любовь или обойти ее стороной.

Я был виноват во всем, что перечислил. Только сейчас — когда в ушах еще звучал голос Петры — до меня дошло, что выбор, который я сделал в своей жизни, и привел меня сегодня сюда. Я брел по заснеженной улице — убитый горем, одинокий, разведенный с женой, которую никогда не любил, скучающий по дочери, мечтающий о том, как все могло бы сложиться с Петрой… совсем иначе (наверное, счастливо), если бы только я выслушал ее, когда она умоляла об этом.

«Был момент — и вотуме его не стало. И я по-прежнему думаю о нас и плачу тихими слезами».

Я был настолько поглощен своими горькими мыслями, что не заметил, как оказался возле станции метро на Кохштрассе. И тут меня словно током ударило. Как я мог дойти пешком до этой станции, не пересекая чекпойнта?

Но чекпойнт «Чарли» давно исчез с карты города. Единственное, что напоминало об этом идеологическом плацдарме, так это знаменитый указатель на западной стороне:

«Вы покидаете американский сектор».

Вся атрибутика «холодной войны» — автоматические ворота, колючая проволока, снайперы, сама Стена — тоже давно сгинула. Уцелел только, как я успел заметить, маленький музей, посвященный чекпойнту «Чарли». А на месте уродливой Стены сияли огнями и гламурной роскошью новенькие офисные кварталы. Граница, разделившая два мира, изменившая весь ход моей жизни…

…стерта с лица земли.

И я только что прошел мимо, как будто ее здесь никогда и не было.

Время хоронит личные драмы. Как и драмы геополитические.

Я вернулся в отель в начале третьего ночи. Меня ожидало сообщение в почтовом ящике компьютера.

«Я сейчас иду в местный бар — „Веберек“ на Пренцлауэр-аллее. Буду там часов до трех… Йохан нес».

Я схватил такси и через десять минут был на месте. «Веберек» сильно смахивал на приют готов — черные стены, тусклое освещение, зажженные свечи с оплывающим воском. Йоханнес сидел за столиком в углу, читал мангу. Перед ним стоял стакан с пивом.

— Выходит, вы тоже страдаете бессонницей, — сказал он, когда я подошел.

— Постоянно. Купить тебе еще пива?

— Почему бы нет?

Я дал знак бармену, чтобы принес два пива.

— Ну, и что не дает вам заснуть? — спросил Йоханнес. — Джетлег? Муки совести?

— Что-то вроде того, да.

— Прочитали мамино письмо?

Я кивнул.

— И?

— Ты хочешь сказать, что не знаешь его содержания?

— Мама запечатала его в конверт дней за пять до своей смерти, просила, чтобы я никогда не вскрывал его, но попытался сделать так, чтобы вы приехали в Берлин и прочитали его здесь. Кажется, оба ее последних желания я выполнил.

— Думаю, да, — тихо произнес я.

— Вы всегда такой страдающий?

Я рассмеялся и сказал:

— Абсолютно.

— Мама часто говорила об этом. Чувство сожаления, оно во всех ваших книгах. Вы как будто все время пытаетесь убежать от себя. Она была вашим самым проницательным критиком, моя мама.

— Да, это так. И я любил ее, как никого и никогда…

Йоханнес жестом остановил меня.

— Не стоит продолжать. Потому что все это я уже слышал. Мама была вашей самой страстной фанаткой. Самым преданным читателем. Вы бы знали, как она взахлеб говорила о ваших книгах. «Знаешь, как блестяще Томас описывает джунгли Коста-Рики?», «Жаль, что он в этой книге так мало рассказывает о своей холодной красавице жене»… Вы как будто все время незримо присутствовали в нашем доме.

— Она знала, что моя жена холодна?

— Ну, так ведь это сквозило в книгах?

— Скоро она станет моей «экс». Мы разводимся.

— А мама только что умерла. Расчет по времени не удался.

Я закусил губу, в глазах закипели слезы.

— Я что-то не так сказал? — спросил он.

— Все нормально, — прошептал я.

— Нет, я же вижу. У вас слезы. Так почему же вы не скажете, что я дерьмо или что-то в этом роде?

— Потому что дерьмо здесь я.

— Нет. Вы — самый печальный человек на свете. Из того, что я слышал, у меня сложилось впечатление, что вы такой давно уже. Если, конечно, я не ошибаюсь.

— Нет, не ошибаешься.

— Значит, я прав. Вы печальный.

— Да, — сказал я.

Йоханнес задумался на мгновение.

— Мама тоже так про вас говорила. Ее это всегда беспокоило. «Он такой умный, такой талантливый, такой красивый. Он должен быть счастлив».

— Я и был счастлив. С ней.

— И тем не менее выбрали печаль.