Монады

– Кто это там?

– Это мы! – станете вы докрикиваться до небес.

– Не слышу ни звука!

– Да это там разные, с земли! – уж как-нибудь приду я вам на помощь

– Кто такие?

– Неважно. Вот суд, видите ли, надо мной решили устроить. И к Тебе за благословлением обращаются.

– Не знаю таких. Как это они посмели поднять руку на Мое творение! Подлежащее только Моему суду и наказанию. И прощению. Прощению, это в смысле я про тебя говорю. А вообще-то наказанию. Кто такие. Привести их в возможном для них образе и виде пред Меня. Только неблизко, а то уже чую дурной запах.

– Господи, – взмолюсь я тогда, – да ладно. Забудь про них. Они от глупости и слабости. Они не хотели. А то что меня судят, так может это из добрых соображений. Хотя вижу их насквозь – по злобе и по зависти! Как вот такой же один есть в Москве литератор. Имени его Тебе, Господи, не говорю, только буквы ВНН. Да и ты и так знаешь. Но тихо, тихо. Они подслушивают. Еще в дело мне пришьют. Ну я пошел, пока меня не застукали здесь. А то ведь и это лыко будет мне в строку. Ой, тяжело у нас там. Когда еще сюда доберусь.

– Когда надо, тогда доберешься. Ишь разговорился тут при мне.

– Ну, к кому вам еще-то обратиться? Только ко мне:

– Исполни, исполни сам наш приговор!

– Да уж и исполнил.

– Как это?

– Да все что вы можете вымучить по моему поводу, я давно уже сам все знаю и сам себе за то определил высшую меру.

– Нет, нет, мы вовсе не хотим для тебя высшей меры

– Не лукавьте, не лукавьте. Я лучше вас знаю. Вы знаете себя только на сейчас, а я знаю вас наперед. Через полчаса вы же сами и закричите: Повесить его, гада! расстрелять блядину! уничтожить уебище!

– Нет, нет мы этого даже и в своем дальнем уме не имеем!

– Имеете, имеете. Да я на вас и не в обиде. Я достоин этого.

– Нет, нет, не достоин!

– Нет, достоин.

– Нет, не достоин!

– Нет достоин! -

– Нет, достоин, достоин! И не упрашивайте, не упрашивайте меня! Я достоин! Достоин! Я сволочь! сволочь. Я всегоэтого достоин! И даже свыше! Выбросьте меня на растерзание бешеным псам и лисицам! Отдайте ехиднам и вампирам!

– Не отдадим!

– Отдадите, отдадите.

Ну да ладно. Осудите, осудите вы меня, и поплетусь я бедный и несчастный неведомо куда. Как, впрочем, и всегда это было в моей нескладной и незавидной судьба, волочившей меня в разные стороны, ударяя по дороге о различнейшие встречные предметы – столбы, заборы, людей, институты, начальство, идеологию, эстетику, людей, других людей и просто всякую всячинку. И все это, заметьте, делалось ею без всякого совета со мной. Все насильственно и бесповоротно. Да я и не сопротивлялся. Даже если бы и знал все наперед – все равно бы не сопротивлялся. Да я и знал все наперед – и не сопротивлялся. Я не сопротивлялся. А ведь мог бы. Мог бы. Но тогда не стоял бы вот здесь перед вами. И что бы вы тогда делали? Себя что ли бы судили? Вот то-то. Так что меня за это и судить бессмысленно, ведь сама возможность суда на этом именно и зиждется, то есть суд сам со всем этим, коли решается подвергнуть это судебному разрешению, есть подсудимый. А я просто делаю шаг в сторону, как чистая логическая причина. То есть даже и не в сторону, а в инопространство.

И вот, лишившись разом всех своих нагло-спортивных и уныло-школьных друзей и не приобретя нигде никаких иных (да и где, посудите сами, можно было обрести кого-либо?), заметался я. Ведь в самом трудном, так сказать, переходном, переломном возрасте оказался я абсолютно один без поддержки, без соратников, без наперсников неустоявшейся и мечущейся души (6 баллов плюс за все это; в сумме уже – 130). Что же мне было делать? Естественно, а как же вы думали, я ожесточился и замкнулся. Обрел я внешний вид эдакого Михаила Юрьевича Лермонтова, стоявшего с мрачным видом у колонны в ярко освещённом зале, и глядя на пролетающие в вальсе нарядные и смеющиеся фигуры деятелей высшего света, и шептавшего: Все люди – свиньи! Но сколько можно было якобы стоять у будто бы колонны вроде бы праздника жизни? Бросился я зачем-то в Городской Дом пионеров, пытаясь реализовать свою смутную и непонятно откуда разом взявшуюся, выплывшую в качестве даже как бы и давно мучившей меня, мечту стать авиамоделистом. Поначалу я, кстати, сунулся в местный кружок горнистов. Ну, чтобы выучившись дудеть и горнить, ходить впереди стройных колонн пионеров и комсомольцев и громкими пронзительными вскриками медного устройство расстраивать и бросать в смущение их бессмысленные, в большинстве своем, ну, полуосмысленные, души. Но поскольку процесс обучения был неимоверно долог и специфичен – полгода мы ходили и учились сплёвывать семечки, чтобы приуготовить губы к будущим победным воплям меди – я выдержал только месяца два, не переступив порога первичного сплевывания.

– Я говорю абсолютно искренне. Причем, в данном случае я говорю не вам.

– Кому это не нам?

– Ну, не вам. Не вам сидящим в качестве суда.

– А тем. Через ваши головы я говорю иным, инопредельным. В ином пространстве расположившимся и внимающим всем нашим препирательствам, как услаждению, или раздражению слуху. То есть общему неразделимому шуму.

– Кому же это?