Монастырские утехи

больше всего боялся подвоха;

   Маргиломан со своими шпионами да с прихвостнями властей. Эти ничуть не тревожили;

   и, наконец, Скороамбэ, о беде которого он уже знал, но о вражде которого не догадывался.

   Ловцы действовали вслепую, наугад, и он оставался среди них невидимый и недостижимый.

Будь у конокрада любовница, им было бы легче — всё-таки в руках нить. А тут — никакой

зацепки. Говорили, ему по сердцу молодые кобылки, которых он тщательно себе отбирает.

Будто в год меняет он их по две. Конокрад посмеивался, когда слышал это, но не отнекивался,

пускай люди верят. Ему это на руку. Оно даже безопаснее.

   Так как Эгон зарвался и, мало того, что не уезжал, но и подобрался близко к одной из его берлог,

Амоашей потребовал, чтобы венгр утихомирился. Но тот упорствовал, и Амоашей решил его

проучить.

   Однажды утром лудильщик, перепачканный сажей и обвешанный гроздью кастрюль, вошёл во

двор префектуры Бузэу; посуда звенела у него за спиной, как колокола собора, а сам он кричал

во всё горло: «Лудим кастрюли!..» К нему тотчас же спустился сам исправник Мардаре, и они

торговались, как цыгане, битый час, пока не договорились о полуде медной посуды.

   Прошло ещё немного времени, и один из людей Эгона привёз венгру весть, будто видел, как

Амоашей ввёл белую лошадь в конюшню заброшенного имения на окраине деревни Падина.

Эгон подкрутил бравые усы, собрал свиту и, не медля отправившись к имению, устроил засаду

за холмом у деревни. Оттуда он через подзорную трубу принялся разведывать, что творится в

конюшне.

   К вечеру он разглядел в трубу белого коня, взметнувшегося на дыбы, и какого-то человека,

который его едва сдерживал. Мелькнули как молния и исчезли. Коня и человека поглотила

конюшня. Но Эгон взвыл от радости. С трудом дождался он ночи и дал своим команду скакать к

конюшне, зажатой кольцом скотных дворов. Он сам первым перемахнул через стену, а за ним

остальные, точно привидения, окружили конюшню. Прислушались, потом Эгон подтянулся до

окна и, согнувшись, чтобы спрыгнуть внутрь, упал в объятия верзилы, который подстерегал

его. И вдруг из конюшни, со двора, изо всех углов откуда ни возьмись толпою хлынула стража

во главе с исправником; они схватили конокрадов, крепко-накрепко связали их и отправили в

погреб. Так гордец Эгон вместе с полюбовницей и всеми своими людьми попал в капкан,

расставленный без труда валахом. Хитрости потоньше конокрад хранил для священника. Скрутив

венгра, он лишь потирал руки. На попа же облизывался, как на лакомство.

   Весть о провале Эгона тут же разнеслась среди конокрадов. Теперь священнику опять открылась

дорога. Он хоть знал, с какой стороны ему грозит большая опасность. Значит, надо беречься

властей и Амоашея... Священник призвал на совет Скороамбэ. Венгр, дурак, решил, что перед

ним скакун с Амоашеем. Он и не понял, что всё это был обман, что и лошадь и человек —

приманки. Но это доказывало, что конокрад близко, что он работает потайно и бьёт сильно и

наверняка. Следовало быть осторожнее.

   Скороамбэ опорожнил мешок с донесениями... С конокрадом он встретился в Галаце. Они

удалились в трактир, где Амоашей хотел напоить его, чтобы вытянуть из него сведения о

священнике и других старых его товарищах, а особливо — о русском. Скороамбэ притворился

пьяным и пошёл нести всякую околесицу. А когда речь зашла о краже коня, то изложил свои

подозрения по поводу батюшки. Тут Амоашей якобы засмеялся своим заливистым смехом и

сказал:

— Куда ему, замухрышке, ни в жизнь он такого не сделает... И никогда ему не додуматься до

этой затеи с привидением. Тут видна рука человека храброго и хитрого... Скорей всего, это

Эгон, посланный своими людьми. Или я, а? Ты меня не подозреваешь?

   Тут он будто снова улыбнулся Скороамбэ.

   И, расплатившись, тотчас же исчез — как наваждение. Позже Скороамбэ признал Амоашея в

хромом чернеце, в меднике с кастрюлями за спиной. Но выслеживал издали, чтобы конокрад не

распознал его, иначе лежать ему в сырой земле!..

— Где он? — алчно выспрашивал поп.

   Всё в Галаце. Посему он тотчас же заподозрил, что если конокрад вертится там, то уж, без

сомнения, у него с Яни на дороге назначены встречи... И уж конечно, по поводу скакуна.

Стало быть, и конокраду прискучило жить под таким надзором и захотелось его избегнуть и от

заботы избавиться.

   Священник, довольный, поддакивал.

   И Скороамбэ рассказал священнику, какие предпринял меры. Прежде всего заслал в

помощники конюха к Яни своего человека, серого, ничем не приметного парнишку, который

притворился дурачком. Он состоял при лошадиных хвостах, блюдя их чистоту, и прислуживал

за столом батракам стоя, точно боярам. Водку таскал им целыми ведрами. Ему дан наказ

смотреть во все глаза и в особенности слушать во все уши.

   Скороамбэ, подвязав седую бороду и волосы, подобрав благопристойную валашскую одежду,

снарядил телегу, запряжённую двумя молодыми бычками, погрузил на неё бочку цуйки и

полный бочонок уксуса и пригнал всё это к конюшне Яни. День и ночь сидел он там в своей

крытой телеге, набитой сеном, и, как паук, плел паутину вокруг тех, кто входил и выходил из

конюшни.