Монастырские утехи

   Мой друг был в ударе.

— Ты видишь их? — обратился он ко мне.— Они не обязаны жизни ничем, кроме

факта своего существования. Для них нет рока. Есть только участь.

Они не обременены никаким наследством.

— Да ведь мы все наследники, от дедов и прадедов,— запротестовал Онишор.

Друг мой оставил без внимания его слова и продолжал:

— Они стоят, распрямив спины, ничем не обременённые, готовые принять на свои

свободные плечи груз будущего.

   Тут Онишор инстинктивно распрямил плечи.

— Они не загнаны ни в один загон, ни под один пресс так называемого общества,

предназначенный для того, чтобы раздавить их, и в них, ничем не ограниченных,

открытых всем возможностям, живёт дух древности, то есть античности, но ни в

коем случае не старости. В них отдыхает человечество, обессиленное там, внизу,

работой, обезумевшее от богатств, выродившееся из-за пороков.

   Онишор взглядом, обращённым ко мне, искал объяснений. Но мы как раз вошли во

двор и наткнулись на детей, над чем-то склонившихся. Мы протиснулись в их кружок.

Какой-то длинноволосый старичок, встав на колени, одной рукой держал гигантского

ястреба и громко его отчитывал, а другой рукой пытался раскрыть ему крылья. Хищная

птица яростно защищалась, и из рук человека, исцарапанных когтями, струилась кровь.

Но старик не сдался, пока не растянул крылья ястреба на кресте. И, вбивая в них

гвозди, распиная ястреба, он читал ему мораль, припоминая всех украденных кур и

наседок — Моцату, Голашу, Пестрину... Длинный список, вроде надгробной речи.

Птица, застыв от бешенства и боли, глядела на него своими круглыми, обведёнными

красным золотом глазами, горевшими ненавистью.

   Крест с заживо распятым ястребом был привязан к верхушке высокого шеста, поднят в

воздух... и процессия направилась к воротам, где шест с распятием был укреплен у

столба. Птица осталась там, в воздухе, она висела, распластав крылья, точно готовая

улететь. Старик, глядя вверх, продолжал ругать её и весь её род крылатых разбойников.

   Увидев нас, он угомонился. Мы обменялись приветствиями. По нашей просьбе,

поощряемый Онишором, он начал рассказывать. Мой друг быстро вытащил блокнот и

принялся с жадностью записывать.

— Наконец-то! С коих пор его стерегу! Целую неделю, за домом, за амбаром. Да этот

зверь унюхал запах ружья и всё от меня уходил. А сегодня на рассвете я натёр

хорошенько ствол мятой, убрал его листьями, притаился, лёг ничком в кустарник у

ограды. Проклятый прилетел за своим довольствием и снизился: курочки его привлекли.

Сделал несколько кругов и вдруг быстро, камнем бросился вниз. Но я подбил его саженях

в трёх от земли. Только крылья пробил. А как стал брать, вцепился он в меня клювом и

когтями. Едва я от него вырвался.

   И он прижал руку к мокрому полотенцу.

— Зачем же вы теперь-то его туда, наверх подняли? — спросил мой друг,

торопливо записывая.

— Пускай он известит своих братьев, что дело здесь нешуточное, чтоб они не

приближались. Потому, если их не припугнуть, они и нас сожрут, не только птицу.

   Так я узнал, что скалы у села были настоящим гнездом, где кобчики и ястребы

выводили птенцов, а потом хищными стаями устремлялись на сёла. Позже я обратил

внимание, что не было ворот, у которых мы не встретили бы распятых птиц, иногда и

по две, по три на одном шесте.

   И мы шли по селу, как по легиону, расквартировавшему свои когорты с орлами стягов,

поднятых к бою.

III

   Когда мы вернулись из своего странствия, было уже время обеда, а дома нас никто не

ждал. Мы накормили Онишора продуктами, оставшимися от дороги, и угостили вволю

вином. Потом, придя в доброе расположение духа, он с большим интересом принял

участие в разгрузке сундука. Мой друг вынул из него и разложил на столе и на лавках

мыло, иголки, нитки, конфеты, карамель, косметику, косынки, платки, трубки, пакеты

табака и сигарет, спичечные коробки, ножи, маленькие молитвенники, картинки и

многое другое — арсенал, которым он искушает добрую волю даже самых упрямых

носителей фольклорных богатств. Онишор очень удивился спиртовой кофеварке, долго

гладил бутылки рома и коньяка, развлекался электрическим фонариком и был счастлив,

когда мы сказали, что, уезжая, оставим ему керосиновую лампу, свечи и спички.

   С этого мой друг торжественно начал свой опрос. То был капкан, который он расставил

Онишору, дабы выведать, не знает ли тот какого-нибудь колдовства, не помнит ли

какой сказки или старинной песни. Онишор глубоко вздохнул и явно помрачнел и

забеспокоился. Мы взбаламутили тину его глубокой боли.

— Да что сказать, господа, заговоры моя жена — Царствие ей небесное! — унесла с

собой в могилу, она, покойница, знала их... Колдовство же разбежалось по сторонам

вместе с дочками, они колдовали, чтоб поскорее выйти замуж, и песни тоже ушли из

моего дома с тех пор, как я потерял сыновей.

— Ну, зачем ты так говоришь?.. Один будет вечно жить, как герой. Другой в армии,

служит родине,— утешали мы его.

— Да какое!.. Это я так сказал, чтобы позор скрыть. Он не в армии... В каземате он.

— В каземате?

— Да, заколол парня, который приставал к его жене, моей снохе...

   Мы промолчали.

— Только и то сказать,— продолжал Онишор,— есть у меня своя ворожба.