Монастырские утехи

прощение есть не что иное, как освобождение, которое там, на небесах, поднимает и

обращает в творящую добродетель те страсти, что здесь, у нас на земле, почитаются

только пороками, и мы раздавлены их тяжестью...

   Некая Маргарита, подобно зачавшей Еве, снова создает Фауста таким, каким он сам

хотел себя видеть, и превращает Мефистофеля из лживого лакея, из лукавого слуги,

который искушает своего хозяина, в необходимую антагонистическую силу, и её-то

Маргарита и делает своим союзником, включая во Вселенную.

   Я начал видеть Маргариту неистово святой, если так можно выразиться, святой с той

неистовостью греха, которая...

   Дойдя до сих пор, я услышал шорох и почувствовал чьё-то присутствие. Я открыл

глаза. Кто-то стоял посреди комнаты и напряжённо на меня смотрел.

   Как она вошла? Я закрывал дверь и, рассердившись, кажется, задвинул её на засов.

— Я Мэргэрита,— громко сказало видение.

   Я в испуге подпрыгнул и мог лишь самыми банальными словами сказать о том

безумном чувстве, которое меня душило.

   Мысли смешались во мне, как струи водопада, мир завертелся, и я, оглушённый, был в

его центре.

   Когда я пришёл в себя, богиня — я и теперь не могу назвать её иначе — стояла и

смотрела на меня с шаловливой улыбкой. Она была высокая, гибкая, каштановые

волнистые волосы, большие глаза, зелёные, как глубина волн, бело-розовые щеки с

ямочками, тонкий, прямой нос, трепещущие ноздри. Сильный, решительный

подбородок соблазнительно круглился, прелестные изогнутые губки заканчивались

нежными, поднятыми вверх уголками. Великолепная линия шеи сочеталась с

величественными очертаниями плеч удивительных пропорций и грации. Округлые

крепкие груди, казалось, постоянно горели, наполняя мистической жизнью её

расшитую рубаху, которая их прикрывала. Восхитительные руки, длинные и гладкие,

кисти нежные и маленькие, как гнездо малиновки, источали ласку. Под тонкой талией,

которая делала её фигуру похожей на амфору, роскошные бедра, исполненные

сладострастия, были обтянуты чёрной крестьянской юбкой, и из-под неё выглядывали

голые ноги совершенной формы с тонкой, изящной щиколоткой, говорящей о

прекрасной породе. На ней были сандалии, слегка открывавшие свод ступни и

маленькую розовую пятку — как у нимф, написанных классическими мастерами.

   Не знаю, долго ли я смотрел на неё или осознал всё сразу, почувствовал с первого

взгляда. Но она была само совершенство.

   И запах любви, запах базилика, смешанный с ромашкой, наполнил комнату.

   Явилась ли она из экзальтации моих раздумий? Из недр вдохновения, из которых она

меня вывела? Я забыл о себе, о времени, о месте, где нахожусь, и, широко раскрыв

глаза и рот, ошалело смотрел на неё.

— Я Мэргэрита,— повторила она улыбаясь.

— Маргарита? Какая Маргарита?

— Сноха хозяина.

   И она опустила глаза.

— Ах, сноха хозяина?! — Я глубоко вздохнул. Волшебная вуаль начала приподниматься.

   Онишор никогда не говорил, как зовут его сноху. Девушка продолжала, стоя передо

мной неподвижно, про себя посмеиваться.

   Я не знал, что делать. В смущении я предложил ей сесть. Я не верил своим глазам. Мне

было страшно, что она исчезнет подобно видению. Захотелось даже к ней

притронуться, убедиться, что она существует, но я не решился. Пламя сжигало меня, я

пылал с головы до пят, но я чувствовал её особенно воображением, умом, которого я

уже лишился.

   Откуда явилось это чудо, эта восхитительная и мифическая невестка Онишора? Кто дал

ей это совершенство линий, благородство в обращении, эту гармонию движений?

   Я стоял, как молнией поражённый внезапной любовью. Порочной любовью. Меня

неожиданно захлестнула страсть, сексуальная буря, настолько незнакомая мне до тех

пор, что я испугался. Красота её тела была для меня, если я не смог бы ею обладать,

страшнее, чем пытка.

   С того мгновения я больше уже не жил, но во мне продолжала жить исступлённая

страсть к Мэргэрите. Я воскрешал её в памяти, и я спустил её с неба на землю, со всей

неизбежностью следовавшего за нею греха. Однако я больше не был Фаустом.

   Я был с этих пор её тенью на земле, тенью, постоянно попираемой ногами.

   Вначале я пытался завоевать её деньгами и подарками. Она оттолкнула меня и держала

на расстоянии, как дитя, не с ожесточающей женской суровостью и надменностью, но с

достоинством и простотой, от которых я ещё больше робел. Я чувствовал, что она

владеет искусством любви в совершенстве, что она может одарить блаженством

сверхъестественным. И претерпевал страдания тем более невообразимые, чем сильнее

росла во мне губительная страсть.

   Я не узнавал себя. Может быть, это одержимость, приведшая к перерождению

личности?

   А Мэргэрита становилась всё холоднее, всё отдалённее, всё презрительнее.

   Я по-прежнему думал, что она со мной играет, и делал попытки приблизиться и

завоевать её. Но между нами вставало что-то странное, тянулись какие-то враждебные

флюиды. Мы находились в уравнении единого существования, только один — со

знаком плюс, другой — со знаком минус.

   С её приездом жизнь наша переменилась к лучшему. Два беглых чабана спустились

следом за нею с гор. Один с корзиночками земляники и малины, другой — с сыром и с