Монолит

Сначала я густо полил рану спиртом, Ирина глухо застонала. В теории я прекрасно знал, что нужно сделать: расширить рану, раздвинуть брашнами зажима мышцу, как там она по латыни называлась? Не важно. Найти плечевую артерию и наложить на неё зажим.

— Виктор, Дима держите её кто-нибудь!

Время уходило, я оставил попытки сделать внутривенный укол и наклонился к ране. В этот момент Ирина всхлипнула и расслабилась, Мельников склонился над её левой рукой. Не знаю, чего это ему стоило, сжатых до боли в кулаках пальцев, закушенной губы, но внутривенный укол он сделал неожиданно ловко. И откуда у него такие познания? Работать сразу стало легче, зажим на артерию, больше всего похожую на толстую пульсирующую макаронину, я наложил легко. Сложнее было со швом на повреждённые стенки сосуда. Я возился минут двадцать и думаю, если бы эту работу увидел мой бывший преподаватель по оперативной хирургии, вряд ли я бы получил у него зачёт, но рука потеплела, появилась слабая пульсация. Конечно, пользоваться Ирина ей всё равно не сможет, я даже не стал пытаться шить нервы, об этом можно позаботиться потом, в нормальной операционной с нормальным хирургом. Ирина спала, забывшись в наркотическом бреду. Уже не торопясь, я зашил кожу и перебинтовал рану. Осторожно мы перенесли девушку в надувную палатку, поставили капельницу, тут опять не обошлось без помощи Мельникова.

— Спасибо, ты мне очень помог, — как-то незаметно мы перешли на «ты».

— Ничего.

Я посмотрел на свои руки, испачкался весь… в красном.

Многие думают, что все врачи любят своих пациентов, или как минимум, испытывают к ним симпатию, сострадание. Это заблуждение. Даже у хорошего врача рано или поздно наступает момент, когда он перестает видеть людей в своих больных. Люди превращаются в материал, при этом можно быть отличным доктором, на самом деле эмоции обычно мешают, не зря же не рекомендуется лечить своих родных и близких. Лекарям в древности в этом плане было проще: для обывателей они были почти богами, вот только лучшим лекарством у них было кровопускание.

Наш безумный мир низвёл профессию врача в сферу услуг: нас поставили в ряд с официантами и продавцами — обслуживающий персонал, не более того. Мы не лечим людей, мы их обслуживаем, процесс поставлен на поток, ничего, что кто-то иногда умирает, карусель вертится и никто не станет ждать отстающих, show must go on. Профессиональная чёрствость, это происходит с каждым, на сотом или тысячном пациенте, но происходит. Наш разум защищается от чужой боли, от океана чужой боли, страха и смерти. Больные люди — не самые приятные собеседники. И в какой-то момент начинаешь ловить себя на мысли, что не о благе больного ты думаешь, а о сумме зарплаты и собственных проблемах. Ведь так легко скрыть свои ошибки, невнимательность, объяснить их тяжёлым состоянием пациента, сложностью диагностики, непредвиденными осложнениями. Ведь ошибаются все, кроме тех, кто стоит в стороне и даёт советы, или иногда брезгливо воротит нос.

Наверное, кому-то и удается всегда быть правильным и честным. У меня — не получилось, может быть именно поэтому мне было так легко перейти грань. Знания можно использовать по-разному, почти любое лекарство — это яд, разница лишь в дозировке, знания анатомии одинаково хороши, для того, чтобы спасти чью-то жизнь или оборвать её. Забавно, в Зоне я стал куда лучшим убийцей, чем был врачом.

Сколько крови на моих руках. Надо бы ладони отмыть. Я стал искать среди вещмешков и рюкзаков бутылку минералки и тут с ледяным ужасом я понял, что меня беспокоило всё это время. Рядом не было Инги. Последний раз я её видел в нашем БТР перед самой вертолётной атакой, потом было просто не до того.

— Инга! Ты где! — ужас потерять девушку был так силен, что от него ломило зубы. Как я вообще мог забыть о ней.

— Я здесь! — послышался голос от соседней палатки. Я подбежал, сдёргивая непослушную застёжку молнии и крепко прижал к себе хрупкую маленькую и такую родную мне девушку.

— Прости, я хамелеон включила когда стрельба началась, — она виновато улыбнулась. — Прости, ты, наверное, испугался.

«Испугался» было не совсем подходящим словом, но сейчас я чувствовал как напряжение и страх последних часов медленно уходят.

— Кирилл ты кого-то звал? — Мельников подошёл к палатке, с фонариком в руках, фальшфейеры уже прогорели, и канализация погрузилась в полумрак. Вид у писателя был изрядно помятый.

— Да у нас недоразумение вышло, я Ингу не досчитался, подумал, что мы её наверху забыли.

— Ингу? — переспросил Мельников.

— Да, вы же не знакомы.

Инга выглянула из палатки и улыбнулась.

— Здравствуйте.

Мельников ненадолго задумался, разглядывая девушку

— Когда-то в детстве у меня тоже был такой друг, — задумчиво начал он, обращаясь словно к самому себе, — только не девушка, я был одиноким книжным ребёнком и в те годы ещё не совсем понимал для чего нужны девушки.

Писатель тряхнул головой, словно отгоняя ненужные воспоминания.