Монтигомо - Ястребиный коготь

Я долго пристраивала свой полог, путаясь в шнурах, но Кирка не помог мне. Наконец, закончив устройство постели, я окликнула его:

— Кирка!

Он притворился, будто спит.

— Кирка!

Он не вытерпел и высунул из полога голову.

— Чего тебе?

— Я хотела сказать, Кирка… Понимаешь, нас здесь только два комсомольца…

— Один, — быстро сказал он.

— Почему один?

— Потому что тот, кто слушает старое вранье про Торума, не комсомолец.

— Глупости! — сказала я. — Ты ничего не понимаешь!

— Тут нечего понимать… Учительница говорила, что Торум и его дети — это все… Ну, как это?… Я забыл, как это называется…

— Суеверие? — подсказала я.

— Да, суеверие.

— Но это же фольклор, Кирка! Ты знаешь, что такое фольклор?

— Ничего не знаю.

— Хочешь, я тебе расскажу?

— Не хочу!

Я рассердилась, а Кирка полез под полог, но долго ворочался с боку на бок и с тихим рычанием бил комаров, которые налетели под полог, пока он разговаривал со мной. Он так свирепо щелкал себя по ногам, по рукам, по лицу, что я расхохоталась. Услышав мой смех, он умолк и, наверно, притворился, что спит.

IV

Перед восходом меня разбудил кашель дедушки. Я высунула голову и увидела, что он стоит перед чумом. В безоблачном небе над Обью полыхала заря, и река была багровой, словно наполненная раскаленными углями из миллиона костров.

Дедушка стоял перед чумом в яркой ситцевой рубашке, настороженно повернув лицо к реке. В его неподвижных выцветших глазах слабо отражалась заря, которую он не видел. Справа от дедушки зашевелился и поднялся, потягиваясь, Ляты — рослый, сильный пес.

— Ляты, — тихо сказал дедушка и, почувствовав, как пес ткнулся носом в босую ногу, потрепал его по мохнатой спине.

Увидев, что он ласкает Ляты, Пыхтели — капризная и ленивая собака — тоже подобралась к дедушке. Она вертелась рядом и, слабо повизгивая, била его по ногам мягким хвостом.

— Пошла, Пыхтели, — сказал дедушка.

Собаки улеглись, и он снова стоял неподвижно, устремив к реке невидящий взор. Ветерок чуть-чуть шевелил седые волосы дедушки, и мне казалось, что его ноздри вздрагивают от приносимых ветерком запахов. Пахло сыростью, терпковато-пряными цветами белоголовника, холодной золой костра.

Но по тому, как дедушка держал седую голову, я поняла, что он чутко прислушивается. В этот тихий утренний час были слышны все шорохи, все звуки, летящие со всех сторон. Вот в тишине тонко и надсадно звенит одинокий, отбившийся от стаи комар. Вот над головой зашуршала в ветках старая кедровая шишка и гулко шлепнулась о вытоптанную землю. Вот на берегу, в зарослях тальника, закрякала и смолкла утка, а в соседнем чуме кто-то сонно забормотал…

Дедушка жадно слушал. Но я понимала, что все это было не то, что он хотел услышать, не то, что подняло его с постели. Может быть, ему что-нибудь померещилось во сне?

Я прислушалась и вдруг услышала далекие, дребезжащие, как звон разбитого колокола, крики птиц. Мне сразу, стало все ясно. Я быстро надела платье и выскользнула из полога.

Дедушка улыбался, беззвучно шевелил губами, а дребезжащие звуки приближались, нарастали, заглушая все остальные. Это кричали халеи. Еще не видя их, я ясно представляла сейчас эту огромную стаю красивых белых птиц, наполнявших воздух резкими воплями и шелестом крыльев. Там, где-то за кедрами, птицы падают на воду, взлетают, кружатся, снова падают и снова взлетают, образуя над рекой живой белоснежный водоворот.

— Пюрыс-ики, халеи! — взволнованно сказала я.

Он, кажется, не услышал меня.

— Кул![5] — громко закричал он. — Бригадир! Люди! Вставайте! Кул!

Он торопливо, нетвердой походкой слепого зашагал к берегу, вытягивая вперед руки и повторяя:

— Вставайте, вставайте! Кул!

Прошло не больше двух-трех минут, как пробудился весь пууль. Рыбаки выскакивали из чумов и, увидев над рекой халеев, взволнованно кричали хриплыми со сна голосами:

— Кул!

Выходили сонные, но радостно смеющиеся женщины, прижимая к себе детей, и так же громко повторяли:

— Кул!

Пууль наполнился шумом, говором, смехом, плачем встревоженных детей, лаем собак. Все стремились к берегу.

У воды я увидела Кирку. На его лице сияла улыбка. За ночь вода сильно убыла, песок не успел просохнуть, и на нем еще можно было разглядеть вчерашнюю линию воды. Впереди, в двухстах метрах от берега, неясно обозначилась выступившая из реки желтая песчаная коса. Она отделяла центральное течение Оби от протока, у которого рыбаки обосновали свой пууль. А над протоком носился белый ураган. Крики халеев походили теперь на скрежет металла. Поспешно подошедший бригадир что-то кричал на ухо дедушке, и тот так же отвечал ему, приложив к губам ладони.

Я зачарованно смотрела на бешено кружащихся птиц — предвестников рыболовецкой удачи: если над водой много халеев, значит в воде идет много рыбы. Вот одна за другой птицы падают на воду и, отягощенные, взмывают со сверкающей добычей в клювах.

— Кирка! — закричал, склоняясь к сыну, бригадир. — Идем!

Они зашагали к виднеющимся в отдалении неводникам. Оживленный дедушка шел рядом с ними так легко и быстро, что мне вдруг показалось, что он прозрел.