Мор

Выругавшись в голос, я в очередной раз запахнул плащ, поправил соскользнувшую с плеча лямку дорожной сумки и зашагал к распахнутым настежь воротам постоялого двора. Покосившиеся створки давно вросли в землю, шерсть хрипло гавкавшего на цепи пса пятнали нездорового вида проплешины, а на потемневшей вывеске оказалась намалевана разноцветная пичуга, даже отдаленно не напоминавшая того самого «Жареного петуха». Но, как ни странно, сам трехэтажный домина выглядел на удивление ухоженным, да и надворные постройки не производили впечатления готовых развалиться от любого толчка.

Остановившись у крыльца, я кое-как сбил о деревянную решетку налипшие на сапоги комья грязи, затем поднялся по вышарканным ступенькам и толкнул нещадно заскрипевшую дверь. Прошел через пустую обеденную залу и со всей силы заколотил кулаком о дубовый прилавок:

— Хозяин! Где тебя бесы носят?! Хозяин!

— Чего шумишь? — возмутился выглянувший ко мне дородный мужик с нависавшим над широким ремнем пузом.

— До Рживи далеко отсюда?

— Час ходу. — Хозяин смерил внимательным взглядом заляпанные грязью сапоги и плащ, приметил валявшуюся на полу дорожную сумку и, вытирая руки замызганным полотенцем, предупредил: — Но это если напрямки, а паромщик ради одного человека и не почешется. Проще попутчиков до утра подождать.

— Вот как? — Я задумчиво потер заросший рыжей щетиной подбородок и оглядел пустую залу. — А у тебя, поди, как раз последняя свободная комната осталась?

— Хватает свободных комнат, — ничуть не смутился толстяк и кинул полотенце на стойку.

— А что за народ остановился? Мне бы в тихой гавани пришвартоваться. Чтоб без неожиданностей.

— Спокойные постояльцы подобрались, спокойные.

— Точно? Мне неприятности не нужны.

Когда человек моей наружности говорит, что «ему не нужны неприятности», люди обычно начинают чувствовать себя неловко, но хозяин и глазом не моргнул.

— Лучшего места для ночлега тебе в округе не найти, — прямо заявил он.

— И сколько за ночь просишь?

— Дорого не возьму — плати осьмушку и заселяйся.

— С ужином?

— И с завтраком, если до полудня съедешь, — подтвердил толстяк.

— Бес с тобой, — махнул я рукой и, достав из голенища сапога тощий кошель, брякнул им о прилавок. Распустил тесьму, выудил серебряную монетку и, с неприкрытым сожалением катнув ее хозяину, указал на выставленные к стене бочонки: — Налей-ка пивка тогда, а то горло пересохло. Всю дорогу только пыль хлебал.

Толстяк поймал осьмушку, вытер керамическую кружку с обколотыми краями и подставил ее под врезанный в бочку кран. Налил пива и спросил:

— Издалека?

— Пальцем в небо! — расхохотался я и пригубил хмельного напитка. Рукавом промокнул губы и тяжело вздохнул: — Из Кланицы я, просто помотало по свету изрядно. Десять лет дома не был.

— То-то смотрю — выговор странный, — кивнул толстяк и, отвернувшись, заорал: — Лука!

Тут же послышался топот, и к нам выскочил перепачканный мукой парнишка в накинутом поверх рубахи и слишком коротких штанов фартуке.

— Лука, проводи человека в комнату, — распорядился хозяин.

С кружкой в одной руке и сумкой в другой я поднялся по крутой лестнице, прошел в предупредительно открытую прислужником дверь и придирчиво оглядел небольшую комнатушку. Ну да ничего — переночевать сойдет.

— Ужин в семь, — предупредил парень и убежал.

Я задвинул расшатанный засов, отхлебнул выдаваемую за пиво кислую бурду и опустился на стоявший у распахнутого окна табурет. С некоторой долей опаски вытащил из потайного кармана куртки переданные Малькольмом Паре ветхие листочки и осторожно развернул хрупкую бумагу.

Не дело при себе всякую крамолу таскать. Мало ли какой любитель лазить по чужим карманам попадется. Придется потом… того… грех на душу брать.

Аккуратно расправив листки, я приметил оставленную почерком Паре пометку и немедленно схватился за кружку. Едва не облившись, сделал несколько судорожных глотков, вытер подбородок и растерянно перевел дух.

«Предположительно список с труда Раймонда Фуко „Овеществленная скверна“», — гласила пометка. Ни больше ни меньше.

Раймонд Фуко! «Овеществленная скверна»!

Считавшееся утерянным много веков назад сочинение опального генерала ордена Пламенной длани, сожженного за ересь собственными братьями!

Вот так дела! Ну да удивляться не приходится — в войну еретики разграбили немало монастырей, вполне возможно, какому-нибудь агенту тайной службы и посчастливилось выкупить записи у безграмотных солдат. Или перерезать ради них чью-то глотку…

Поборов нерешительность, я убрал в сторону верхний, наиболее сильно обгоревший листок и принялся читать.