Море Дирака

Дальнейшие события чем-то неуловимым напоминали Михаилу приятный сон. Больше всего он заботился о фраке.

Не забыть купить в Стокгольме фрак. Не забыть! И что это еще за чертовщина, фрак? Глупая вещь этот фрак! Когда садишься, нужно откидывать хвосты, чтобы не помять. Или, может быть, не нужно их откидывать?

…Поздним вечером он вылез из такси на аэродроме Шереметьево. С легким бежевым саквояжем весело вышагивал по залитым светом дорожкам. Ему почему-то вспоминалась фраза директора, брошенная мимоходом при прощании: «О диссертациях ты не беспокойся, диссертации у тебя пойдут…» После всего пережитого Михаилу приятно было сознавать, что о диссертациях не нужно беспокоиться и что они пойдут. Видел бы его Орт, вот порадовался бы за своего ученика!

— Товарищ Подольский? — К Михаилу подошел вылощенный брюнет и, улыбаясь, взял у него из рук ношу. — Я буду вашим переводчиком. Ведь вы первый раз за границу?

— Да, — подтвердил Михаил, — первый.

…Через несколько часов полета в обществе очень веселого и жизнерадостного Саши у Подольского состоялся короткий разговор на Стокгольмском аэродроме.

— Господин Подольски? — спросил высоченный седой господин.

— Да.

— Я ваш гид. Меня зовут Ар Хенриксен.

С аэродрома Михаила доставили в фешенебельный отель. За огромными венецианскими окнами шумел незнакомый город.

Тут бы ему оглядеться и впитать в себя красоту этого северного города, здоровую свежесть его улиц, мерцанье воды в каналах и трепет красок множества цветов. Тут бы ему постигнуть неторопливую, размеренную поступь чужой жизни. Ведь был в этом городе секрет, который мог бы разгадать только новичок, первый раз ступивший на стокгольмские камни.

Ан нет, не получилось у Подольского серьезного знакомства с одной из красивейших европейских столиц. Михаилу казалось, что, улетая из Москвы, он забыл захлопнуть за собой дверь, через которую вытекла, перенеслась по воздуху и настигла его память. Мысли о доме, воспоминания, чувства недавние, чувства отмершие воскресли, обновились и подобно мощному весеннему ливню обрушились на Михаила. Он задыхался от острых приступов неопределенной тоски. Он как-то внезапно и сразу стал удивительно чувствителен, даже сентиментален.

Сразу по приезде репортеры стокгольмских газет и иностранные корреспонденты устроили небольшую пресс-конференцию, которую Михаил потом называл «пресс-свалкой». Вопросы и ответы были какими-то случайными, не обязательными. Впрочем, потом он понял, что все пресс-конференции схожи.

Знает ли он, что ему удалось побить рекорд молодости среди нобелевских лауреатов?.. Нет, но догадывается, должен же кто-то быть самым младшим. Как ему удалось сделать открытие?.. Здесь все дело в шифре, которым природа запирает свои замки. Ему случайно удалось раскрыть один такой замок. Нет, он не женат. Разумеется, именно поэтому у него нет детей. Нет, он не член партии. Не верующий. Как будто блондинки. Он еще не знает… Нет, нет, нет, благодарю вас!

Разглядывая лица спрашивавших его людей, Михаил почему-то вспомнил, что в первый послевоенный год у матери от голода опухли ноги, и она с удивлением продавливала пальцами туго натянутую блестящую кожу. «Смотри, — говорила она, — не исчезает». На коже оставались голубые ямки следов. Михаил вспоминал ее слезы перед вылетом, вспоминал растерянную улыбку Ларисы и думал, что победа все же приходит. Нужно только верить и ждать, очень верить и надеяться — и тогда победишь. Но, странное дело, ему не хотелось думать о своем успехе. Ему неловко было думать о том, что с ним происходит.

Всю жизнь он чувствовал себя человеком, не оправдавшим чьих-то надежд. Он не мог их оправдать, потому что то были чужие надежды, но люди этого не понимали и обижались. Они обижались и сердились, что он не такой, как им хочется, и все делает только по-своему. И его учение в школе, и в институте, и после — все это всегда вызывало раздражение у окружающих и горестное недоумение в глазах матери. Последнее огорчало больше всего.

Он чувствовал себя неполноценным, неспособным на ту универсальную безликую деятельность, которая сделала бы его приемлемым членом общества. Отсюда возник порыв, судорожный, истеричный поиск, закончившийся приземлением в цирке.

Появление Орта включило невидимый эскалатор, ведущий к успеху, и теперь Михаил достиг его вершины. Он понимал, что все происходящее с ним сейчас всего лишь тень былых разочарований и мучений.

В эти дни к нему пришла глубокая печаль и не покидала его ни на минуту. Он шутил, смеялся, делал все, что велел всеведущий переводчик Саша, но печаль не отпускала его.

Саша превратил его пребывание в Стокгольме в ритмично работающий конвейер, на котором одни дела сменяли другие с космической скоростью.

— Подумайте над ответной речью, — твердил Саша, — по традиции она должна быть короткой и шутливой. Постарайтесь придумать какую-нибудь остроту потоньше. Шведы — те же англичане, обожают тонкий юмор в официальной обстановке.

Подольский исподлобья смотрел на гида. Саша морщился. Ему не нравилось состояние подопечного.

— И чего это вас так развезло? Шведы не по душе?..